Великий раскол

Никон продолжал нервно погромыхивать четками, как бы силясь не слышать зловещего голоса совы. Старший из казаков нетерпеливо двигался на лавке, по-видимому, не решаясь сказать то, что у него было на душе. Он крякнул. Младший глянул на него значительно.

– А мы к тебе, святой отец, по делу, – начал старший нерешительно.

Никон вопросительно вскинул на него своими угрюмыми глазами.

– По делу?

– По великому делу…

– Что ж, сказывай. – Голос старика дрогнул.

– Не в Соловки мы идем…

– Не Соловки у нас на уме, – пояснил младший.

– К тебе мы пришли…

– За каким делом?

– Дон прислал тебе, святейший патриарх, свое великое челобитье…

Он остановился. Никон ждал… А из рощи все доносится этот стон…

– Опростать тебя отсюда приговорил Дон…

У Никона веки дрогнули… Рука, перебиравшая четки, застыла…

– Опростать и от бояр, – добавил младший.

Голова Никона опять заходила… «Нет, нет, нет…»

– Пошли ты с нами на Дон грамоту: тихому-де Дону твое благословенье, навеки нерушимо, а боярам-де, твоим и государевым супротивникам, неблагословенье…

– Анафема-проклят, – пояснил младший.

– В те поры мы в Кругу грамоту вычитаем и, стекавшись с Запорогами, на бояр ударим…

– На семена не оставим…

– И тебя, святителя, опростаем…

– И будешь ты патриархом по гроб жизни…

В это время под окном что-то хрустнуло… Никон вздрогнул и испуганно глянул на окно… Голова младшего казака высунулась туда…

– А! Князь!.. Что не спишь?

– До ветру малость вышел, – послышался смущенный голос князя Шайсупова, который тихонько пробирался к окошку, чтобы, по московскому обычаю, подслушать. – До ветру…

– А, то-то… и носом слыхать, – насмешливо заметил казак, – несет…

– Ишь, шутник, право, а! – отшучивался пойманный князь.

– Шутник ты, князь: другово места не нашел до ветру, окроме этого окна…

Смущенное татарское лицо глянуло в окошко…

– Не спится что-то, – как бы извинялся он перед Никоном. – А вы об чем тут беседуете?

– О Божественном, – пробурчал старший казак.

– О перстах, – пояснил младший.

Никон сидел ошеломленный. Глаза расширились, как от испугу, голова тряслась еще пуще, как бы все гоня от себя и отрицая: «Нет, нет, нет…»

– Кажись, все написал… А крепонько-таки написано… Может, где и прилгал малость, да добро! Лишь бы крепонько… что дивить! Прилыгаю… А сказано не нами: «Ложь конь во спасение…» Не мимо идут словеса сии… Да и апостол Петр – на нем же, аки на камне, созиждал Христос Церковь свою – и Петр-ат святой прилыгал малость спасения ради… «Язык-де твой яветя творить, что и ты-де с ним человеком заодно…» «Нет, – говорит, – не вем человека сего…» А петель-ту и возгласи…

Так бормотал сам с собой Никон далеко за полночь, сидя у стола и рассматривая исписанный им лист бумаги – письмо к царю: он все писал по уходе казаков и пристава, не спалось ему от старости, да и возбужден он был речами казаков.

– Да, отрекся апостол, а петель-ту и возгласи…

И где-то в монастыре, далеко, запел петух… Никон вздрогнул…

– Ишь ты, евангельская птица поет…

Он перекрестился, зевнул, снова перекрестился.

– А нет, и ноне не усну… Сем-ка прочту, что я написал великому государю.

И, надев на нос круглые, огромные, словно на воловьи глаза, очки, он начал тихо читать: