Великий раскол

Прохожие и приставу поклонились, косясь на него исподлобья, как бы говоря: «Знаем мы вас, боярское семя: не ухватом, так сковородником доедете…»

– С коех местов бог несет, добрые люди? – ласково спросил Никон первых.

– С тихово Дону, осударь, святейший патриарх, – отвечал старший, кланяясь.

По лицу и по запавшим глазам Никона словно скользнул свет, как бы отраженный от чего-то светлого извне, и в тот же момент сгас. Лицо приняло спокойное, ласковое выражение, и только непокорная голова, казалось, еще упрямее зачастила: «Нет, нет, не может быть…» И князь Шайсупов навострил свои большие татарские уши, словно бы до сих пор силящиеся освободиться от шитой золотом тюбетейки предков…

Никон, взглянув мельком на пристава, торопливо сказал:

– Не называйте меня, божьи страннички, святейшим патриархом… Я более не патриарх, а простой инок, мних смиренный, рядовой монашишко… Отнято у меня патриаршество, а в патриаршества место сниде на меня благодать лекарственная… Бысть мне глас в тонце сне: «Никон, Никон! Отнято у тебя патриаршество, зато дана чаша лекарственная, лечи болящих…» И я Божиею помощию лечу.

Он остановился. Старуха громко вздохнула и поправила платок на голове молодухи. Глянули на нее и воровские глаза младшего казака и словно выговорили: «Ишь, волоокая, только худа гораздо, щупленька…»

– А путь куда держите? – помолчав, спросил Никон.

– Да твоей святыне поклониться, – отвечал старший.

– Много наслышаны, – добавил младший, тряхнув «кучерями».

– А коли твоя милость будет, осударь, благословишь нас, и дале побредем, – пояснил старший.

– Куда же именно? – спросил Никон.

– В Соловки, осударь.

– От Никона к Зосиме, – пояснил опять младший. – Смолоду жито, о душе забыто, а теперь надоть и душу спасти, – бойко окончил он и покосился на молодуху.

У Никона опять глаза метнули искры и потухли. Он вспомнил, что лет шесть тому назад, когда он жил еще в Воскресенском монастыре, к нему тоже приходил с Дону этот крутолобый, глазастый казак и тоже шел с «тихово Дону» в Соловки «душу спасти». А вскоре пришли слухи, что этот крутолобый чуть не пол Московского государства, словно краюху хлеба, отмахнул себе и чуть всего Московского государства вверх дном не поставил… То был Степан Тимофеевич Разин, тоже с виду тихоня и смирена, а вон какой окраек царства отворотил…

– Доброе дело, доброе дело душу спасти, – задумчиво сказал Никон.

Глаза этого крутолобого Стеньки с Дону, казалось, глядели на него и теперь… «Эх, Степан, Степан, – думалось ему, – и тебя съели бояре…»

– А что, на Дону у вас теперь тихо? – спросил он.

– Тихо-ста… делов никаких… скучно… ну, вот и идем спасаться, – проговорил младший.

– Ну, спасибо, что вспомнили меня, смиренного и забытого, – с дрожью в голосе промолвил Никон. – Аз есмь привменен с нисходящими в ров… Поживите у меня, отдохните, помолитесь…

Казаки поклонились.

– Челом бьем на добром слове да на милости…

– Сымайте-ко переметки с плеч, облегчитесь, положите вон туда, на завалинку, – вмешался Шайсупов, до того времени молчавший и тоже иногда поглядывавший на миловидную бабенку.

Казаки недоверчиво глянули и поклонились, но котомки все-таки сняли с плеч и положили.

– А ты что, старик? – обратился Никон к босоногому старичку с мальчиком. – Твое лицо как будто мне знакомо.

– Да мы, отец родной, твои сироты, крохински, – прошамкал старик.

– А, из Крохина.

– Крохински, родной, крохински… Еще третьегодь ты мне воспенново внучка вылечил, так с той поры воспенными и дразнят нас, Шадровитыми.

– А! Шадровитый, помню, помню, – обрадовался Никон.

– Шадровиты, точно, отец…

– Что ж это у мальца-ту твоего? Чем недужен?

– Воспа и у ево была, у Сысойки, внучок мне тоже будет.

Никон велел подвести мальчика ближе. Из-за тряпок, которыми было обвязано лицо его и голова, виднелась сплошная кора из струпьев.

– Ай-ай-ай! – качал головою Никон. – Да он, кажись, весь отек, пухнет…

– Пухнет, отец, пухнет.

– С чего ж бы это? А?

– Без хлебушка живем, с того, должно…

– От заячьего корму, – раздался вдруг с переходов чей-то добродушный голос.

Все оглянулись. К крыльцу подходил низенький, широколицый улыбающийся монах, старый, но совсем безбородый, словно каженик, которого крестил Филипп апостол.

– С заячьего корму раздобрел отрочок, – повторил улыбающийся монах.

– А! Мардарушка… каженик, – улыбнулся Никон.

– Корочку ивову да липовку, поди, грызли вместо хлебушка, дедко? – спросил каженик.

– Корочку, отец, ивушку да липку, – был ответ.

– А с коих мест без хлеба-то?

– С поста, отец, с поста… да летом, слава ти, вольготно: кору не грызем, грибки есть да ягодки в лесу, ими кормимся.

Голова Никона тряслась как будто с укором кому-то: «Нет, нет, не так, не так надо…» И казаки как-то неодобрительно покачали головами.

Никон вопросительно взглянул на того, кого называл Мардарушкой и кажеником.

– Покормим их, как рукой сымет оное пухово, – заметил этот последний с доброй улыбкой.

– Да, Мардарушко, корми, корми их… ах ты, господи! – торопливо говорил Никон.