Великий раскол

– Ха-ха-ха! Да он вить, поварок, говорит «добро-ста», ето у его привычина такая: «добро-ста» да «добро-ста», а никакого идола тут нету… А его пороть!.. Ну, дали же мы маху!

Никон еще более рассердился на такое произвольное толкование.

– Что ты меня учишь, стрелец! – накинулся он на пристава. – Вон их учи, а я учен… Ты об идоле Астарте не слыхал, а может, и про Перуна, что у нас в Новегороде палкой дрался, не слыхивал: тебе, невеголосу, что! А я в древнем писании хаживал, зубы приел гораздо…

Старик бы, вероятно, долго не перестал брюзжать, если бы в это время не показались в воротах возы, нагруженные припасами, которые поставлял для его обиходу Кириллов монастырь.

Старик замахал клюкой.

– Подавай сюда, к крыльцу вези!

Инок Исайя поспешил к возам. Поварок, сделав поясной поклон, побрел за дровами. Никон, кряхтя и морщась, уселся на крыльце и ждал. Стрельцы ушли на берег купаться. Пристав стоял у крыльца и продолжал улыбаться своими узкими глазами. «Уж и чадушко же, н-ну!» – говорили лукавые глаза.

II. У Никона гости

Из-за корму и припасов у Никона шла презельная брань со всеми десятью белозерскими монастырями, обязанными доставлять ему все необходимое, и в особенности с Кирилловым, самым богатым из них. Он, по-видимому, забыл все на свете и свое прежнее величие, и славу, и вселенскую борьбу, и падение с недосягаемой высоты, и всеобщее отчуждение, и, казалось, помнил только про один корм: семга да сижки, икорка да сметанка, вишни в патоке да яблоки в меду, язи да лещи, да теша межукосная, да грибки… Это был теперь его боевой конь, с которого он готов был не сходить по целым дням и неделям: воевал с кирилловскою и иною черною братиею, строчил царю бесконечные жалобы и кляузы, нудил все про корм и жалованье и даже плел царю небывальщину, что будто бы он «наг и бос, стыдно и выйти, многие, будто бы, зазорные части не покрыты»… Старик просто лгал и озорничал со скуки и от бездействия… Он был жалок.

И теперь, когда он сидел на крыльце и, тряся головой, кряхтел, лицо его выражало, что он вот-вот на кого-нибудь сейчас накинется, на кого – это ему все равно, только бы поозорничать да выкричаться, благо ему всю ночь черти спать не давали, а просто старику не спалось, и в голову лезла всякая дрянь…

Один воз подъехал к крыльцу. Сморщенный и черный, как груша на лотке, монашек, который вел клячонку в поводу, низко поклонился и подошел под благословение…

– А ты прежде покажь, что привез, доброе ли, а тогда и суйся под благословение, – сразу обрезал его озорной старик.

Монашек попятился. Исайя, кликнув чернеца от другого воза с сеном, стал развязывать рогожу, покрывавшую воз. Этот другой чернец тоже сунулся было под благословение, но Никон прогнал его клюкой…

– Сено-то у тебя все гниль да бурьян… леших чертей им кормить разве, – ворчал он.

Развязали первый воз.

– Что в плетешке там? – воззрился старик.

– Грибки, святой отец: рыжики да белые, – смиренно отвечал морщенный монашек.

Никон, опираясь на клюку и кряхтя, встал, подошел к возу и стал клюкою ковырять связки сушеных грибов.

– Ишь, грибешки каки! Все скаредные! – ворчал он и, вздев на клюку одну связку, тыкал ее в нос то иноку Исайе, то Шайсупову.

– Ишь, скареды, с мухомором все!

– Помилуй, святой отец! Грибки, как есть, знатные, – защищался Исайя.

– Велика их знатность! На, нюхай, князь, – тыкал старик грибами в нос Шайсупову. – Гниль одна…

– Ничево, запашок, как следует, хорош запах, – одобрял грибы пристав, лукаво улыбаясь.

– То-то запашок! Смердятина одна! – брюзжал старик. – И свиньи жрать не станут…

Грибы осмотрены наконец и охаяны на чем свет стоит. Дошла очередь до других запасов.

– А тут что? – тыкала клюка в полог.

– Тутотка рыбка сушена да вялена, тешечка межукосна, вязижка в пучочках, – пояснял Исайя.

– А ну, покажь.

Развертывается полог, показывается рыба.

– Ишь, сушь какая! – накинулся старик и на рыбу. – Голова да хвост только, а рыбы нету…

– Помилуй, святой отец, как голова да хвост! – всплеснул руками Исайя.

– А это что! Видишь?

И клюка действительно тыкала только в головы да в хвосты.

– Голова да хвост, всё хвосты…

– Господи! Да рыба-то цела, не резана, куда ж туловам у ней деться? – вопил Исайя. – Вот оне, целы рыбки, всем телом…

– Али у рыбы тело! – накинулся старик на неудачное слово. – Так у рыбы тело?

Исайя молчал и только моргал глазами. Шайсупов кусал губы.

– Тело у рыбы? Сказывай, князь! – набросился Никон с экзаменом на пристава. – Тело? А?

– Что ж, мясо рази? – улыбнулся пристав. – Мясо скоромное, а рыба постна: стало, не мясо, а просто рыба; рыба и есть, – рассуждал он, – рыба не мясо, курица не птица.

– И у собаки тело? – приставал Никон опять к Исайе. – А? Тело у пса?

– У человека тело и у Христа, – нашелся наконец совсем загнанный Исайя.

– То-то же! А то на! У белорыбицы тело! У поросенка тело! – сердито поучал старик.

Перерыл клюкой и вязигу… И вязига не понравилась…

– Худа, что жила баранья… пироги только гадить такой вязигой…

Поковырял клюкой и тешки и на тешки поворчал:

– Межукосны… то-то! Все бы поплоше… А в мешке что? – продолжал досмотр.