Великий раскол

– «Иже жив сый привмененный с нисходящими в ров, седяй во тьме и сети смертней, – он покосился на окна и на врывавшийся в них свет утра, – окован нищетою паче желез, богомолец твой, великого государя, худой и смиренный нищей Никонишко, милостию Божией коростовый патриаршишко. Не вели, государь, кирилловскому архимандриту с братией в мою кельишку чертей напускать. Дворецкий Кириллова монастыря говорил про меня: “Что он с Кирилловым монастырем заедается? Кому он хоромы строит? Чертям, что ли, в них жить?”. И вот вечор же, государь, птица, неведомо откуда взявшись, яко вран черна, пролетела сквозь кельи во все двери и исчезла неведомо куда, и во всю ночь демоны не дали мне уснуть, одеялишко с меня двожды сволочили долой и беды всякие неподобные многие творили, да и по многие дни великие беды бесы творили, являясь овогда служками кирилловскими, овогда старцами, грозяся всякими злобами, и в окна теперь пакостят, овогда зверьми страшными являются, грозяся овогда птицами нечистыми…»

Он остановился и сердито посмотрел на окна.

– Я вам докажу, темники! – бормотал он. – А то на! Чернил и бумаги не давать Никону… то-то!

И он снова глянул в свою бумагу.

– «…Да они же, государь, кирилловские монахи, говорили моим ферапонтовским старцам: «Кушает-де ваш батька нас». И я, государь, благодатию Божиею не человекоядец…»

При последнем слове он, казалось, что-то вспомнил и, потушив свечи, подошел к стоявшему в правом углу аналою, взял лежавшие на нем четки, надел клобук и пошел к дверям, шурша ногами, обутыми в плисовые, на меху из белки, сапоги, подбитые мягкою кожею.

В сенцах повстречался тот же, с голым подбородком, служка и подошел под благословение. Старик мотнул в воздухе ладонью и как-то сердито ткнул в губы служке.

На крыльце он остановился и прищурился. На дворе начиналась дневная суета. То там, то здесь показывались черная скуфья или клобук и, увидев старика, торопливо проходили, потупив головы или низко кланяясь. С коровьего двора слышалось, как там усердно доили коров, и часто слышались возгласы: «Стой, стой, буренка!» или мычание коров и голодных телят. На дровянике стучал топор. В соседней избе, сквозь открытые окна, сердито гудела струна монастырского шерстобита. Два стрельца шли с берега и расчесывали мокрые волосы роговыми гребенками. На заднем дворе ржал скучающий по матери жеребенок, и в ответ ему слышалось: «Тпрусеньки-тпруси…»

Все это, казалось, еще более сердило старика… Да и неудивительно: то ли это, что на Москве когда-то бывало, когда загудут, бывало, разом все сорок сороков, провозвещая славу Господу Вседержителю да святейшему патриарху Никону! Эко времечко-то было… И все прахом пошло…

На решетчатых переходах, ведущих в старые кельи, показался средних лет мужчина в мирской одежде, в голубом легком камзоле, сафьянных сапогах со скрипом и в пуховой шляпе. Небольшая бородка на полном скуластом лице, черные с узким разрезом глаза и стоячие уши отдавали татарковатостью. Пришедший издали снял шляпу и почтительно подошел под благословение к старику. Старик и у этого мотнул ладонью перед носом и ткнул в губы тылью правой руки.

– Буди здрав, святой отец, – сказал пришедший.

– Спасибо, князь Самойло, – брюзгливо отвечал старик.

– Хорошо ли есте почивал, святой отец?

– Како почивал! Всеё ночь не спал! – сердился старик.

– Ну, годы-то твои, святой отец, не маленькие: сон-ат и нейдет.

– Каки еще мои годы-ста! – пуще прежнего рассердился старик. – Аще в силах, осьмдесят… а мне и семидесяти-ту нет! А то на! Годы-ста!

Князь Самойло Шайсупов, он приставлен был смотреть за Никоном, незаметно улыбнулся своими узкими татарковатыми глазами и потупился.

– Черти мне спать не давали, вот кто! – продолжал сердиться старик.

Пристав поднял на него удивленные глаза.

– Кирилловский архимандритишко с своими иночишками ко мне в келью чертей напустил!

– Как чертей напустил, святой отец? – изумился Шайсупов.

– А так! Дворецкий их говорил про меня: «Кому он хоромы строит? Чертям, что ли, в них жить!» Вот что, слышишь? Чертям жить!

– Так что ж из того, что дурень мелет?

– То-то мелет… А вечор, в ночь, не ведаю, какая птицы, яко вран черна, пролетела сквозь все кельи и исчезла неведомо куда…

– Да то, может, и была ворона.

– Толкуй, дурачок! Ворона в келью не залетит.

– Так, надоть думать, ластушка.

– Ласточки все спали давно.

– А я тебе скажу, святой отец, кто это летал: нетопырь, мышь летуча…

Старик окончательно рассердился.

– Да что ты меня учишь! Учен гораздо!.. А ты б попробовал сам уснуть в моей келье: ноне ночью демоны двожды с меня одеяло сволочили долой…

– Ай-ай? С нами крест! – притворно изумлялся пристав.

– Зверьми страшными скакали, старцы кирилловские, языки на меня извеся, что псы, лаяли…

– Ай-ай-ай! Эки страхи!

– Я ноне о сем великому государю отписал… И Аввакумку протопопа в тонце сне видел: у нево на двух перстах бесик, бес махонький сидел и на сопели играл…

– Те-те-те… вон они, дела-те, н-ну!