Великий Рузвельт

Отсутствие в Белом доме Гопкинса не только прибавило работы, но и существенно нарушило такой устоявшийся с годами процесс принятия решений, а также контроль за функционированием необычайно разбухшего правительственного аппарата, многочисленных служб и ведомств, многие из которых становились трудноуправляемыми. Однако внешне все оставалось по-прежнему. Президент начинал свой рабочий день между 8 и 9 часами. К 10 часам 30 минутам он завершал просмотр срочных телеграмм и бумаг, отфильтрованных секретарями, и направлялся в Овальный кабинет. Иногда на своем пути Рузвельт наведывался в Комнату карт, куда сходились все нити руководства военно-стратегическими операциями и дипломатической деятельности США в годы войны и где долгое время хозяйничал Гопкинс. Обычный распорядок, как отмечал в марте 1945 г. журнал «Форчун», ничем не нарушался. В Овальном кабинете «все самые важные депеши госдепартамента, а также военные сводки оказывались на столе президента. И хотя он много читал, он не мог бы соперничать в этом с Черчиллем. Рузвельта называли «человеком, живущим общением с окружающими», он любит получать информацию из разговоров с людьми. Его все меньше интересуют детали, но великолепная память позволяет ему схватывать и хранить то, что ему нужно» {145}. Чаще других еще на пути в Овальный кабинет вблизи президента появлялась теперь фигура начальника его личного военного штаба адмирала У. Леги. Приближая к себе этого видного представителя военных кругов, Рузвельт хорошо знал о различиях во взглядах Леги и старых ньюдилеров, в частности Гопкинса, на проблемы послевоенного урегулирования, но к этому давно все привыкли: работать с людьми, заведомо неодинаковыми в своем восприятии происходящего, было одной из самых приметных черт Рузвельта-политика.

Выбор определялся отчасти давней дружбой президента с У. Леги, а отчасти резким увеличением удельного веса военно-стратегических вопросов в повестке дня президента. Имена адмиралов и генералов – Леги, Кинга, Маршалла, Эйзенхауэра, Макартура, Арнольда – мелькали в памятках секретарей президента не реже, чем имена членов конгресса, дипломатов и представителей делового мира. Март 1945 г. был особенно насыщен такими встречами и беседами. Тяжелые раздумья вызвала встреча с глазу на глаз с военным министром Г. Стимсоном 15 марта. То, что казалось маловероятным или почти невероятным, вдруг обернулось адской мыслью о неотвратимости предстать перед судом истории еще и в качестве «хранителя» испепеляющего оружия массового уничтожения. «Манхэттенский проект» ожил, превратившись в этот день для Рузвельта из преимущественно лабораторного эксперимента, лишь временами напоминающего о себе постоянно растущими ассигнованиями, докладами генерала Гровса, встречами с учеными, в огромную моральную проблему.

Когда за Стимсоном закрылась дверь, цепкая память президента молниеносно «прокрутила» всю историю создания «супербомбы», выхватывая самые важные эпизоды. 1939 год, письмо Эйнштейна и начало работ в кооперации с англичанами, назначение руководителем научного центра в Лос-Аламосе Роберта Оппенгеймера и напутствия ему, сопровождаемые напоминанием о важности не дать Гитлеру опередить Соединенные Штаты в деле создания атомного оружия {146}. Весна 1944 г., просьба Ф. Франкфуртера принять датского физика Нильса Бора и длинная, полуторачасовая, беседа с ним. Ради сохранения доверия между союзниками Бор предлагал информировать Советский Союз о ведущихся работах над проектом S-1. Рузвельт отчетливо помнил, что он тогда сказал Франкфуртеру («Вся эта вещь смертельно тревожит меня») {147}.