Великий Сатанг

Кайченг шумно, по-кунпинганьи вздохнул.

— Мы не стали отвечать. К чему? Он знает все и так. Мы преклонили колени все, кто был там, даже те, кто пришел ради того, чтобы ничему не поверить. Он отказывался открыться, но наша мольба была искренней, и покорность раскаявшихся не отвергли.

— Открыл ли Он, где Дархай? — тихо вопросил слепец.

— Отдал ли Он приказ? — хрипло прорычал Однорукий Крампъял, бывший до увечья кайченгом поселка.

— Да, — чуть встряхнул лохматыми кудрями гигант. — Он приказал идти в руины и собирать бесполезное. Это странный приказ. Простым умом не постичь, для чего. Но Он сказал, что знает, где Дархай. И тогда мы — три десятка, и еще полдесятка, и трое — дали клятву на верность Ему. Именем Ю Джуга присягнули мы, от себя и от наших поселков.

— Во благо поступили вы! — торжественно одобрил Вещий. — Не нам задавать вопросы Ему. Ибо Он есть…

И не досказал. Не сумел. Не смог. Слабый голос его утонул в рыке Однорукого:

— А-Видра, и только Он, и кто, кроме Него?!

ГЛАВА 4. «И ТРИЖДЫ МЕРТВ НЕ ИМЕЮЩИЙ МЕЧТЫ!..»

Земля. Месяц звонкой травы. Люди аршакуни

19 июня 2233 года по Галактическому исчислению

Травы звенели. Иссыхающая в нещадном жару, степь мечтала о влаге. Мечтала без надежды. Пролетела быстрая вода и сгинула, и еще неблизко было до освежающих ливней месяца усталого зноя. Когда солнце докарабкалось до зенита, все живое, все шуршащее, снующее и ползучее зарылось в землю, пережидая ярь.

Кроме людей. Колонна носильщиков, согбенных под тяжестью неудобных угловатых тюков, медленно и упорно ползла по ломким, скрежещущим под босыми ногами травам, стремясь добраться до лагеря. Там тень. Там вода. Там накормят и позволят отлежаться под навесами, блаженно вытянув истоптанные, гудящие от усталости ноги…

Иные из бредущих, самые смелые, бормотали сквозь зубы невнятные проклятия. Но — тихо. Так, чтобы не услышали сопровождающие колонну всадники. Нельзя браниться. Тех, кто бранится, бьют хлыстом. Не сдержавшихся повторно — лишают воды. Провинившихся трижды — карают. Носильщики видели уже, как умеют карать всадники, и потому не роптали в голос.

Разъедая почти ослепшие глаза, капли пота скатывались по лбам из-под ременных повязок, удерживающих тюки; ошпаренные солнцем спины взбухали мгновенно лопающимися волдырями, и все труднее становилось идти.

Но лагерь был близок. Сто шагов. Передышка в пять вздохов. Еще сто шагов. Опять передышка… и вот уже первые палатки. Ну! Еще! И еще шажок! Немного осталось! Немного… и вот уже тюки опускаются на вытоптанную траву, осторожно, чтобы не повредить содержимого, а люди, понурившись, не имея сил даже и радоваться завершению мук, бредут к навесам, где ждут их уже лохани, полные горячей, прогорклой, но такой желанной воды… а чуть позже туда будут принесены и чаны с варевом. Все! До завтра всадники никуда не прикажут идти. Отдых заслужен, и уже никто не шипит вполголоса ставшие ненужными слова обиды и гнева…

Спешившиеся сторожа тоже рады. На глазах у носильщиков они не позволяют себе слабости. Бросив поводья подбежавшим лагерным, они чинно, перекидываясь нарочито веселыми шутками, расходятся по палаткам. Их труд на сегодня не окончен. После трех часов дремоты придется заступать в охранение. Им нельзя отдыхать. Они не носильщики. Они — полноправные люди аршакуни, и поэтому их ноша должна быть тяжелее ноши иных, не в пример слабым, чей удел — лямка и ноша на спине.

Лишь один из них, судя по всему, предпочел бы сейчас снова оказаться в пылающей печи степей, да подальше. Чтобы не глядеть в бешеные синие глаза девушки, преградившей ему путь. И товарищи смущенно торопятся отойти, оставляя парня наедине с яростной златовласой всадницей.

— Я ждала тебя, Андрэ! Я ждала до рассвета! Ни слова в ответ.

Парень мнется, старательно отводя глаза.

— Почему, Андрэ?!

Гнев девы передается ярко-солнечной, в цвет волос наездницы, кобыле. Она прядет ушами и, коротко, с ненавистью проржав, напирает грудью на виновато переминающегося человека. Это боевая лошадь; ей ничего не стоит смять хрупкую плоть и размесить ее по траве твердыми копытами.

И хозяйка почти не старается сдержать кобылицу.

Она очень красива, дева, восседающая на солнцешерстном злом звере. Так красива, что даже ко всему, кроме воды и отдыха, равнодушные носильщики, отказывая себе в лишних мгновениях блаженства, распахнули глаза и приоткрыли щербатые рты. Точеное, слегка скуластое лицо цвета темного меда словно светится изнутри; пухлые губы не испорчены даже гримасой обиды. И тяжелая волна совсем чуть-чуть подвыгоревших волос, искрясь в лучах солнца, окутывает всадницу, плотной накидкой защищая спину от зноя…

— Почему, Андрэ?!

По-прежнему — молчание вместо ответа. Парень тяжко вздыхает, косясь на приятелей, уже пустивших по кругу чашу с квасом. По лицу видно: он жалеет, что когда-то родился. Ему нечего ответить.

И бешенство в синих озерах сменяется бурей.

— Она?.. — неожиданно тихо и хрипло сползает с девичьих уст, и простое слово похоже на брань, за которую карают носильщиков.

Юноша понуро молчит.