Великий Сатанг

- Позволь напомнить, друг-землянин, что и так заповедал Вождь: не внимающий слову блага - не брат!

Короткий смешок.

- Э! Понюхай, бичико, и подумай: пора ли тебе умирать?

Перед самым лицом паренька покачивается узкое лезвие, выпрыгнувшее из наборной рукоятки.

Хватка разжимается, и Я первая падаю на стул, судорожно стягивая края порванного жакета. Прямо передо мной две тени: большая и маленькая. О чем это они? Та Я, что, никому не видимая, стоит в стороне, слышит:

- Жаль, землянин, но велено Вождем: не слышащий - пусть умолкнет…

Мгновение тишины. И вновь голос, уже не мелодичный, напротив, отливающий сталью:

- Нгенг!

Только одно слово, похожее на плевок.

Знакомое слово… Я слышала его раньше, но где? Ах да, это же дархи; именно так говорила Чала всякий раз, когда при ней вспоминали ее первого мужа.

Почему так тихо? Совсем-совсем тихо…

Только медленно звучит в густых от дыма сумерках ресторана:

- Дай. Дан. Дао. Ду…

И тотчас взрывается тишина. Большая тень взлетает в воздух, на кратчайший миг словно бы зависает, перекувыркивается и с визгом летит к стене, переворачивая столы. Звон стекла, крики, ругательства. Круг гоблинов, только что мешавший дышать, распадается…

Какой грохот… и как чудовищно болит голова!..

Кто-то маленький, чернявый, с измятым лицом, похожим на комок взбитого фарша, прикрывается табуреткой и вопит, булькая кровавыми пузырями:

- Братва! Бабуа бьют!

Крик угасает в табачном чаду, в душном запахе пота, вместе с плавно опадающими на пол пиджаками. Груда тел в центре зала то рассыпается, то слипается вновь, и мальчишка прыгает вокруг нее, время от времени ныряя в месиво и нанося короткие удары, после каждого из которых что-то внутри горы людей болезненно вскрикивает.

Первая Я визжит, закрыв лицо руками; вторая Я наблюдает. Паренек дерется умело и красиво; не так, как Аль: Аллан почти не движется, он просто стоит, а те, кто напал, отлетают от него, словно наткнувшись на стенку; и дружок его, психованный журналист, я видела однажды, тоже дерется не так: Яник просто бьет бутылкой о бутылку и кидается вперед, полосуя все, что стоит на пути. Нет, парнишка напоминает скорее всего Эвелину: такие же прыжки, такие же движения, но все, пожалуй, отточеннее и четче, чем у Эвки…

На полу хрипят и ползают те, кто уже не может встать, к запаху дыма и пота добавляется нечто удушливо-кислое, выворачивающее; вновь возникает тот, большой и носатый - в одной руке нож, другая висит плетью, он криво улыбается и идет прямиком на меня, мне страшно… но мальчик уже рядом, а на скользкой стойке, притопывая пухлыми ножками, надрывается ветеран земной сцены:

- Бабуа, стой! Бабуа, не будь идиотом, ты его не знаешь - это артист!

Совсем рядом - противное хлюпанье.

Носатый ломается пополам, воет, рухнув на колени, и упирается лбом в линолеум, а вопль старичка переходит в пронзительный визг:

- Лончик, деточка, я тебя умоляю, береги пальцы!

Снова рев и копошение на танцплощадке в центре зала. Сирена. Топот сапог. Ничего не вижу. Только обрывок властного крика:

- Стояааа…

Чмокающий всхлип. На мой столик тяжело шлепается кобура с обрывком портупеи.

- Лончик, перестань! - Визг, похожий на иглу бормашины, режет барабанные перепонки. - Эти при исполнении!

Та Я, которая видит и слышит, начинает исчезать.

Дымка. Пробки в ушах. Сквозь плотно сжатые пальцы не видно совсем ничего, только гадостный запах становится гораздо гуще.

Нечеловеческий вой:

- Отвэтите, суки, гадом буду! Я - Бабуа-а-а… Ааааа…

Глухие удары, словно кого-то бьют сапогами.

И совсем уже издалека, едва различимо:

- Лоничка, хватит уже! Это профессионалы, они справятся. Ой, ребятки, а можно я тоже чуточку вдарю, а?..

Тьма.

… Не помню, как я оказалась в номере. Толстячок, потирая оцарапанную лысину, доказывал что-то в передней хмурому, тяжело дышащему сержанту. Грубая циновка, хоть и покрытая пледом, казалась пыточной решеткой.

Боже, как стыдно!..

Паренек принес воды.

- Выпей, сестра, тебе будет легче.

- Почему ты называешь меня сестрой?

- Ты красивая. Ты похожа на птицу токон.

Господи всемилостивый, какие у него глаза! Он смотрит на меня, как я в детстве глядела на отцовскую Библию. И пальцы его, массирующие мою ушибленную ногу, медлят уходить, задерживаются, но осторожно, робко… Он отводит взгляд. Боже мой, это же еще ребенок… Но не карлик. Он - мужчина. С таким спокойно, такой не обманет, не предаст, не бросит. Все, Катька, все, принцев нет, они остались в сказках, ты одна… Но я же не хочу быть одна, я не могу, не справлюсь, я же не Чала…

Сухие твердые пальцы смелеют; как они ласковы, эти руки, только что месившие стадо пьяных мужиков! Нежно-нежно, почти трепетно касаются они меня, и я изгибаюсь, я расслабляюсь, чтобы ему было удобнее.

Скрипит дверь.

- Ой! - говорит кто-то, кажется, толстячок, и дверь скрипит снова.

Прикрываю глаза. Юбка сползает с бедер, я привстаю, помогая ей поскорее перестать мешать; внутри меня поднимается теплая волна, словно разогревая туго сжатую пружину… сейчас она разожмется… Господи, ну как же давит лифчик!.. О!.. Нет, уже не давит… мне легко и сладко…