Великий тайфун

— Появился он в зале заседаний, — начал я рассказывать, — вместе с французской и английской делегациями, во время доклада об Учредительном собрании. У Плеханова вид, знаешь, барский. Он ведь происхождения дворянского. И с ног до головы европеец. Свою речь он начал издалека: вспомнил времена, когда «Россия, согнувши выю, молилась за царя». «Нас, социал-демократов, — говорил он, — была небольшая кучка, нас называли утопистами». Он привел слова Лассаля: «Нас было мало, но мы так хорошо рычали, что все думали, что нас очень много». Это всем понравилось. В зале смеялись, аплодировали. «И нас, — сказал Плеханов, — действительно стало много». Далее он говорил, что на международном съезде в Париже, в тысяча восемьсот девяносто девятом году, он сказал: «Русское революционное движение восторжествует, как движение рабочего класса, или оно никогда не восторжествует… рабочий класс есть истинный носитель прогресса в России… наши идеалы, наша «утопия» — это действительность завтрашнего дня…» Но дальше Плеханов заговорил о другом. «Меня, — сказал он, — называли социал-патриотом. Что это значит? Человек, имеющий социалистические идеалы и любящий в то же время свою страну? Да, я любил и люблю свою страну и знаю, что если немец победит нас, то это будет означать не только наложение на нас ига немецких эксплуататоров, но и большую вероятность восстановления старого режима…»

— Вот чем «оборонцы» берут! — воскликнул Василий. — Вот чем они берут!

— Так закончил Плеханов, — сказал я. — И я уже видел на трибуне другого Плеханова: нашего противника — сильного, талантливого, высокообразованного.

Василий сидел молча, со странной улыбкой на губах. Глаза его выражали не то иронию, не то как будто даже тревогу: ведь неизвестно было, как пойдет развитие революции при таком соотношении политических сил.

— С чем я поеду в Приморье? — прервал я его молчание. — С рассказом обо всей этой истории?

— А ты не торопись ехать туда.

— То есть как? Как же я могу не торопиться? Завтра последний день совещания, а четвертого числа я хочу выехать.

— Сегодня мы с тобой пойдем встречать Ленина, — сказал Василий.

— Как?! — От изумления я вскочил со стула.

— Так. Получена телеграмма из Торнео, что сегодня в Белоостров прибудет группа эмигрантов, в их числе Ленин.

— Да что ты говоришь! А позавчера на совещании Ногин огласил письмо Ленина из Швейцарии, в котором Ленин писал о невозможности проехать в Россию. Говорят, будто Исполком Совета получил от Зурабова[8] телеграмму, тоже из-за границы, о том, что Милюков в двух циркулярных телеграммах предписал, чтобы русские консулы не выдавали пропусков эмигрантам, внесенным в особые международно-контрольные списки. Всякие попытки, пишет Зурабов, проехать через Англию и Францию остаются безрезультатными. Французская пресса требует, чтобы не пропускали никого, кто не стоит на точке зрения Плеханова. Как же удалось проехать Ленину?

— Через Германию.

— Что же ты молчал до сих пор?

— А я выжидал подходящий момент.

— Видали? — обратился я к Надежде Николаевне. — Каков ваш муж!

Надежда Николаевна улыбнулась и с любовью взглянула на Василия.

— Вот и посмотрим, — сказал Василий, — что скажет Ленин обо всем, что здесь творится. Останешься?

— Что за вопрос!

Возможность увидеть, а может быть и услышать Ленина, человека, который в течение десяти лет владел моими мыслями, взволновала меня.

— Где же мы с тобой встретимся? — спросил я.

— Приходи в особняк Кшесинской, Знаешь, где? Там наш ЦК и Петербургский комитет.

Василий объяснил, как проехать на Кронверкский проспект, где находился особняк балерины Кшесинской.

— Приходи часов в десять вечера. Поезд должен прибыть в одиннадцать.

— Приду обязательно,

— Ну и прекрасно, — Василий потер руки (жест совсем ему не свойственный). — Меня очень интересует, как Ленин поведет себя в этой сложной обстановке. Что он скажет?

— Интересно, интересно, — вторил я Василию.

Было уже часов семь.

— О! Как пролетело время! — Я стал одеваться.

* * *

Василий пошел проводить меня. Мы направились в сторону Тучкова моста. Был тихий и прозрачный вечер, и хотя по обе стороны улицы высились каменные дома, тем не менее в воздухе чувствовалось приближение весны.

Навстречу нам, мечтая о чем-то и прижимаясь друг к другу, медленно шли юноши и девушки. Это были студенты и, по-видимому, курсистки.

— Революция может перевернуть государство, весь мир, — сказал Василий, — а вот это, — он указал движением головы на парочку, шедшую нам навстречу, — это останется. Никакая революция этого не перевернет и не отменит. Сейчас, можно сказать, решается судьба России, а им хоть бы что — лепечут себе.

— У тебя, Василий, чудесная жена, — сказал я. — Ты, вероятно, тоже иногда забываешь обо всем на свете.

— Такова природа человека, — ответил Василий, оглядывая небо. Он добавил: — Нет ничего сильнее любви.

— Вон как ты теперь говоришь! Значит, любовь сильнее революции?

— Сильнее, — ответил, смеясь, Василий.

— А я думал, ты это серьезно, — сказал я.

Мы оба посмеялись.

Дошли до Тучкова моста.

— Помнишь, Василий, ты рассказывал мне о петербургских закатах солнца?

— Не помню.