Великий тайфун

Виктор не сразу заметил под дубом почерневшую от времени и вросшую в землю фанзу и самого искателя женьшеня, сидевшего на корточках у дымокура и покуривавшего трубку с длинным черным мундштуком.

— Здорово, Фын Тяо! — приветствовал Платон китайца. Дядя Ваня тоже знал старика.

Загорелое, все в морщинах, лицо китайца осветилось детской улыбкой, узкие черные глаза радостно блеснули. Он вынул трубку изо рта, встал.

— Сыдыраствуй! — ответил он.

— Здравствуй, здравствуй! — повторил Платон, пожимая его сухую руку.

Указывая глазами на Виктора, старик спросил по-китайски:

— Кто это?

— Хороший люди, — ответил Платон. — Шанго люди. — И Платон начал бойко говорить со стариком на китайском языке.

Поделившись новостями с китайцем, Платон сказал:

— Вот здесь мы, друзья, и поохотимся денька три. Фын Тяо делает великолепные копчености из кабаньего и оленьего мяса.

Старик Фын Тяо жил в своей землянке уже несколько десятков лет. Он был одним из тех сотен китайцев, которые еще до основания Владивостока приезжали из Китая и расселялись по необозримым таежным просторам Южно-Уссурийского края. Первые русские исследователи Приморья наносили на карты многие фанзы, которые они встречали по побережью моря, у рек, в глуши тайги. Обитатели этих фанз, в большинстве своем одинокие китайцы, занимались промыслом трепанга, морской капусты, звероловством, поисками лечебного корня женьшеня, охотой за пантами пятнистого оленя — хуа-лу, что значит «олень-цветок». Драгоценные продукты тайги и моря скупались китайскими купцами и вывозились в Китай.

Фанза Фын Тяо представляла собой примитивное жилье, сооруженное из ветвей и сучьев деревьев и оштукатуренное желтой глиной. Внутри это была слабо освещенная двумя крохотными оконцами комната с каном — лежанкой.

За фанзой был великолепно возделанный трудолюбивыми руками Фын Тяо огород, где зеленели лук, черемша, редис, огурцы.

Отдохнув часа два, охотники отправились на добычу.

Едва они углубились в лес, как вдруг из-за дуба, ударившись задними ногами о дерево, выскочила испуганная козуля. Это был красивый молодой самец. Дядя Ваня вскинул винчестер, выстрелил, самец взмахнул передними ногами, точно хотел прыгнуть, простонал и ринулся в кусты — только ветви хрустнули.

— Красивый выстрел! — одобрил Кочетков и побежал за дядей Ваней к убитому животному.

Виктор не разделял восторгов охотников. Ему было жаль козулю.

Охотники не стали больше охотиться. Кочетков освежевал зверя, и они вернулись к фанзе.

— Кому убивай-ла? — спросил китаец.

— Он убил, — указывая на дядю Ваню, ответил Платон.

— Хао! — похвалил старик.

Охотники сняли накомарники.

Дядя Ваня был в хорошем расположении духа и немедленно приступил к исполнению обязанностей повара: резал козулину на куски, надевал на шомпол и жарил на костре.

Между тем уже и вечер придвинулся. Невидимое, где-то на западе потухало солнце. Жара спала, но было душно. Земля, казалось, испаряла еще больше влаги. В лесу, и так довольно молчаливом, стало тише, будто он вдруг опустел. Вместе с тишиной, с сумерками, надвигавшимися отовсюду из-за деревьев, пришла грусть. Природа всегда грустит, когда солнце покидает землю. Виктор вспомнил, как хорошо Василий Рудаков говорил о закате солнца: «Это не только закат солнца. Это уход в вечность одного дня человеческой жизни». Вот и сейчас уходил безвозвратно день жизни — загадочной, непостижимой человеческой жизни.

Ужин был готов. Поели козулины, напились чаю и, усевшись у входа в фанзу, где не переставая дымил костер, повели беседу. Фын Тяо подложил в костер хвороста и какой-то дымной травы, набил трубочку листовым табаком и сел на корточках возле дымокура.

Сумерки сгущались. В лесу одиноко раздавались голоса птиц.

Вот где-то близко жалобно вскрикнула какая-то, должно быть совсем маленькая, птичка:

— Лиу…

И сейчас же, словно в ответ ей, где-то далеко глухо отозвалась другая:

— Ван-га-го…

Старик Фын Тяо, покуривая трубку, напряженно прислушивался к лесу.

А в лесу тосковала маленькая птичка:

— Лиу… лиу… лиу…

И едва она умолкала, как раздавался далекий, тоскующий зов:

— Ван-га-го… ван-га-го…

Сколько Виктор ни вслушивался в пение птиц, обе они кричали чередуясь, словно сговорились. Крикнет одна отрывисто:

— Лиу…

И ей отвечает другая — глухо, размеренно:

— Ван-га-го…

— Твоя слышит? — вдруг загадочно спросил Фын Тяо, вынув изо рта трубку.

— Слышу, — ответил Платон.

— Твоя понимай?

— Что понимай? — Платон не понял вопроса старика.

— Его кричи, твоя понимай? — опять спросил старик.

— Ну, поют птицы.

— Твоя не понимай, — сказал старик, сунул трубку в рот и молча стал смотреть перед собой узкими глазами, от которых во все стороны бежало бесчисленное множество мелких, сухих морщинок.

Платон попросил старика сказать толком, о чем он говорит.

Сначала нехотя, а потом все с большей охотой Фын Тяо стал рассказывать. Платон внимательно слушал его.

— Что он говорит? — спросил Виктор.

— Интересную вещь рассказывает.

— О чем?

— Я переведу. Постойте.

Вот что рассказывал старик: