Великий тайфун

— Хорошо, обсудим… Как дела на Эгершельде? Солдатский дом?

— Организую.

— Торопись. Я сейчас был в казармах. Черт знает что там делается. Грязь, окурки, семечки. Солдаты слоняются без дела, режутся в карты, никакой дисциплины, уходят самовольно на пристань «подрабатывать» разгрузкой пароходов. Военная комиссия должна заняться этим вопросом. А главное — надо осуществить твою идею: организовать Солдатский дом и повести культурную работу среди солдат.

— Есть дело поважнее, — угрюмо сказал Степан.

— Твое заявление? Обсудим… Ну, начнемте.

Началось заседание военной комиссии. «Болото», как Степан называл эсеров и меньшевиков, было перепугано заявлением, и не столько, как ему казалось, опасностью, угрожавшей Совету со стороны заговорщиков, сколько настойчивым требованием Степана арестовать генерала Сагатовского и других. Кто-то из «болота» предложил, чтобы был представлен более основательный доклад, с предварительным обсуждением его в ротных комитетах и в районном Эгершельдском комитете солдатских депутатов.

— Хотите докладами и заседаниями опутать революцию! — гневно воскликнул Степан. Он порывисто надел фуражку и пошел к двери. Не дойдя до двери, остановился, повернулся и добавил: — Я напишу доклад, мы обсудим его, но только такие дела надо делать тайно, а не в ротах обсуждать.

Степан вышел на улицу.

— Военная комиссия! — с гневной иронией проворчал он.

Склянки на кораблях в Золотом Роге пробили десять часов.

* * *

В кондитерской Кокина на другой стороне улицы обе открытые веранды — справа и слева от входа — были ярко освещены. Сквозь листву цветов, стоявших в кадках вдоль веранд, виднелись оживленные лица дам в шляпах с перьями, блестели золотые погоны офицеров и лысины солидных мужчин. На балконе, как раз над входом в кондитерскую, лицом к лицу стояли мужчина и женщина. Дверь комнаты была раскрыта, и на светлом фоне дверного квадрата рисовались их силуэты. Степан Чудаков различил на мужчине форму морского офицера. В комнате играли на рояле, и женский голос пел:

Пе-еснь моя лети-ит с мольбою
Тихо в ча-ас ночной…

Степан любил этот романс Шуберта (он вообще любил музыку и сам поигрывал на скрипке) и на минуту остановился, вслушиваясь в голос певицы. Но злоба, переполнившая все его существо, мешала восприятию прекрасной музыки. К тому же его раздражала глубоко чуждая ему «публика» на верандах. Он всеми фибрами своей души, как он говорил, ненавидел городскую буржуазию. Неприятна ему была и эта пара на балконе.

Мимо кондитерской проходила группа людей, громко и возбужденно разговаривавших. Степан вгляделся. Это были анархисты во главе с солдатом двенадцатой роты Четвертого полка Передвиговым, бывшим политическим эмигрантом, вернувшимся из Америки. Этот малограмотный, грубо сколоченный, с могучими плечами человек чувствовал себя среди своих приверженцев как рыба в воде. Он приобрел славу своими призывами к объявлению во Владивостоке немедленной социалистической революции, чем и снискал симпатии к себе со стороны Степана, «В самом деле, чего ждать!» — думал Степан.

До его ушей донесся зычный голос Передвигова:

— Богатства земного шара должны принадлежать всему человечеству!

Степан подумал:

«Это он, черт, нарочно, чтобы буржуазия слыхала».

Шествие анархистов замыкал широкоплечий, огромного роста увалень Пегасов, постоянно повторявший: «Бомбочки надо кидать в буржуев, бомбочки».

Анархисты прошли мимо кондитерской.

* * *

Придя к себе в каморку при Солдатском доме (более убогое жилище трудно было себе представить!), Степан выдвинул ящик из стола, чтобы взять кусок хлеба. Он утром выпил чаю с булкой в Совете и был голоден. Он хорошо помнил, что в среднем ящике стола оставался кусок ржаного хлеба, но сейчас там лежал только переписанный на машинке ответ солдатам Третьего артиллерийского полка от Четвертого полка.

Он выдвинул второй ящик, справа, и там не оказалось хлеба.

«Черт! Куда он девался?»

Степан выдвинул третий ящик, слева, но и в этом ящике хлеба не было.

«Должно быть, крысы съели», — подумал Степан и сел на кровать, покрытую серым суконным одеялом.

Он устал от целодневной беготни по собраниям и митингам, — а митинги в городе происходили круглые сутки на всех перекрестках, — и по делу о ремонте вот этой самой казармы, где он создавал свой Солдатский дом. Во всей этой беготне и собраниях было, как казалось Степану, много бестолковщины. Особенно бессмысленными ему казались ожесточенные споры между большевиками и меньшевиками о характере происходившей революции: буржуазно-демократическая она или социалистическая?

«Поднялись рабочий класс и крестьянство, — говорил он, — значит, давай социализм. Вот и все».

Степан Чудаков питал лютую ненависть к меньшевикам, считал их буржуями.

Дядя Володя сказал ему однажды:

— Ну и сволочи же меньшевики! Ох, какие они сволочи, Степан!

— Почему же в таком случае большевики в одной организации с меньшевиками? — спросил Степан.

— Надо разъединиться, — сказал тот. — Обязательно надо разъединиться.