Великий тайфун

— А я думаю, — возразил Степан, — надо взять власть в свои руки и упразднить все партии.

Дядя Володя с недоумением посмотрел на Степана.

— Ты, Степан, того… Тебе надо засесть за Маркса.

Недавно во владивостокских «Известиях» было опубликовано письмо полкового комитета Третьего артиллерийского полка, расположенного на Русском острове, к солдатам Четвертого полка с намеками насчет подкупленных немцами темных агентов, будто бы переодетых в форму Четвертого полка и разжигающих гражданскую войну. «Возмутительное письмо! — думает Степан. — Сейчас пишут, а придет время — стрелять будут. В комитете у них председателем поручик Абрамов, эсер. Хотят продолжения войны. Дурачье! «Мы, говорят, верим Керенскому, этому пламенному энтузиасту, проклявшему виновников событий третьего — пятого июля, когда на улицах Петрограда пролилась кровь невинных жертв предательской агитации анархизма, большевизма, ленинизма и германизма…» Все свалили в одну кучу — и большевизм, и германизм. Целый полк одураченных солдат. И где? На Русском острове». Степан вынул из стола проект ответа Третьему полку. Он сам его составил. Хлестко написано. Все на своем месте: призыв к единению армии с народом, призыв к войне против капиталистов, к социальной революции. Степан уже читал письмо во всех ротах полка, только писаря да музыканты не одобрили — говорят, будто преждевременно призывать к социальной революции. «Чепуха! Чего ждать? Нечего ждать… Вот крысы хлеб съели…»

Посидев в раздумье на кровати, Степан оглядел невесело каморку, поднялся, снял с гвоздика скрипку, настроил ее и прижал к небритому подбородку.

Пустая, полуразрушенная, неуютная казарма, которую Степан с большими хлопотами отвоевал у воинского начальника для организации «солдатского культурного центра», огласилась грустными звуками «Серенады» Шуберта.

Сторож — единственная «штатная единица» Солдатского дома — по фамилии Огурцов, пожилой человек, дремавший на сцене в глубоком, провалившемся кожаном кресле, проснулся и проворчал:

— Не спит… черт неугомонный!

Звуки, которые Степан извлекал из маленького коричневого деревянного инструмента, проникали в собственное сердце Степана, как змейки, и жалили его ядом тоски. Глаза его ушли куда-то, словно он смотрел в свою собственную душу.

В ро-ощу легкою стопою
Ты приди-и, друг мой…

— А всё бабы! — ворчал Огурцов. — И не поймешь, за которой волочится: не то за кудрявой, не то за той… как ее?..

Чувство одиночества щемило душу Степана. В самом деле — стукнуло уже двадцать пять лет, а он все один. И сейчас вот, кроме чудака Огурцова да серых крыс, в казарме ни души. Только лились печальные звуки:

При луне шумят уныло
Ли-истья в поздний час,
Ли-истья в поздний час…

Степан играл и думал:

«Надо, наконец, объясниться с ней… Не может быть ничего глупее, как влюбиться во время революции».

Огурцов ворочался в кресле.

— Разбудил… И день мотается, и ночь не спит.

Огурцов понимал, что неспроста председатель Эгершельдского комитета солдатских депутатов заиграл на скрипке ночью, но мольбу, которая слышалась в звуках скрипки, он понимал по-своему, грубо:

— Всё бабы!

Степан же не думал ни об Огурцове, ни о чем другом, как только об одном:

И никто, о друг мой милый,
Не-е услышит нас,
Не-е услышит нас…

Огурцов не мог уснуть. Поднялся с кресла, половицы сцены заскрипели под его сапогами.

— Эхма! — произнес он громко. — Леворюция!

Он стукнул нечаянно прикладом берданки по суфлерской будке, надел ремень берданки на плечо, прыгнул со сцены и пошел по зрительному залу, уставленному деревянными скамейками.

«Да здравствует мировая революция!» — машинально прочитал он лозунг на кумачовом полотнище, прибитом к одной из стен зрительного зала.

На дворе Огурцов смотрел, как мерцали в тумане Поспеловские маяки, и слушал, как председатель играл на скрипке:

Тихо в ча-ас ночной…

Ночь была действительно тихая. Не слышно было волн ни в Амурском заливе, ни в Золотом Роге. Склянки на брандвахте против Крестовой горы пробили двенадцать.

Огурцов пробурчал:

— Все играет…

А скрипка Степана Чудакова кого-то звала:

Я жду те-ебя…

НА РУССКОМ ОСТРОВЕ

Весь июль город находился в тревоге. Началось то, что смутно ожидалось. Но и теперь то, что началось, было лишь отражением того, что происходило за десять тысяч верст, в беспокойном сердце России — Петрограде. Приморье жило тем, чем жили все взбудораженные революцией края и губернии Российского государства. Да вряд ли кому-нибудь приходила в голову мысль, что уже не за горами дни, когда здесь, на далекой окраине России, начнутся события, каких не знал ни один край за всю историю русской революции.

В Петрограде, по приказу Временного правительства, генерал Половцев расстрелял демонстрацию рабочих. Юнкера заняли дворец Кшесинской, разгромили помещение ЦК большевиков, редакцию «Правды». Временное правительство отдало указ арестовать Ленина. Ленин скрылся.