Великий тайфун

Одна из комнат была в беспорядке заставлена мебелью, будто хозяева собирались к отъезду; мебель была в пыли, видно было, что к ней уже давно не прикасались.

— А это комната нашего сына, — говорила жена Савченко, когда перешли в другую комнату. — Погиб на германском фронте. Единственный сын… — у нее задрожали губы.

Степан думал, что в такой большой квартире можно спрятать вооружение для целого батальона, но нигде ничего не находил.

— Это наша спальня, — сказала жена Савченко и первая вошла в комнату, слабо освещенную китайским фонарем, висевшим под потолком.

Степан стал обыскивать спальню. В комоде он нашел пачку писем, перевязанных розовой ленточкой.

— Это, пожалуйста, не трогайте, — решительно сказала жена Савченко и протянула руку к письмам. — Это я мужу писала, когда в Порт-Артуре сестрой милосердия работала, из-под вас, больных и раненых солдатиков, судна выносила. — В голосе ее прозвучала горечь, были и упрек и гнев человека, оскорбленного «грубым» прикосновением солдатских рук к самому ее святая святых.

Степан не тронул писем, заметив на голубом конверте адрес: «Поручику Савченко» и почтовый штемпель 1904 года.

И в спальне Степан не обнаружил оружия. Он перешел в комнату одной из взрослых дочерей полковника. Дочь, красивая, лет шестнадцати, блондинка в длинном, скрывавшем ее ноги розовом капоте, сидела у трюмо на мягком стуле с подлокотниками и большими, испуганными глазами, как дикая коза, смотрела на входившего к ней «страшного» солдата. Ровная, будто сделанная по ниточке, белая полоска пробора делила на две части ее льняные девичьи волосы. Она была прекрасна. Степан видел такую девушку на картинке в каком-то журнале. Девушка сидела на берегу пруда. Под картинкой стояла надпись: «Сказка». Степан вспомнил «кудрявую».

«Спит, наверное», — подумал он и начал обыскивать комнату девушки, которая действительно была красива, как бывают красивы только в сказке.

«Смешно, чтобы здесь, в этом будуарчике, — подумал Степан Чудаков, — хранились винтовки или какие-нибудь другие «вещественные доказательства» преступной деятельности папаши этой очаровательной полу-женщины».

Однако он обыскивал комнату самым тщательным образом.

«Может быть, как раз здесь-то и хранится что-нибудь такое…» — решил Степан.

Под кроватью стоял синий эмалированный ночной горшок с крышкой.

«Горшок, — подумал Степан. — А не бросили ли они какие-нибудь компрометирующие документы в горшок? — раздумывал он, перетряхивая постель. — Не посмотреть ли?.. Неудобно, черт его подери! А вдруг там ничего нет… Ведь конфуз будет. Стыдно перед «сказкой». — Степан опять вспомнил «кудрявую». — Эх ты, социалистический жандарм!»

Жена Савченко подошла к дочери и погладила ее по голове. Дочь взяла руку матери и поцеловала. Степан в этот момент посмотрел на девушку и встретил устремленный на него взгляд, каким еще никто и никогда не смотрел на Степана.

«Черт с ним, с горшком, — подумал Чудаков, — не буду смотреть».

Степан обыскал все комнаты и ничего не обнаружил.

«Тонко работают», — подумал он.

Чудаков велел полковнику одеться и взять с собой необходимые вещи.

* * *

Так в ту ночь были обезврежены, как думали в Исполкоме, все, кто был замешан в заговоре.

ВОСЕМНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ 1917 ГОДА

Уходили последние осенние дни. Иволга улетела на Мадагаскар, амурский копчик, покинув родные края, летел где-нибудь над Индийским океаном, торопясь в знойную Африку. В лесу чернели грозди винограда, желтели плоды актинидии. Тихий океан невозмутимо плескался у берегов Приморья. О корниловском мятеже, приведшем в движение на западе страны десятки тысяч людей, говорили лишь висевшие на заборах листки воззваний Объединенного Исполкома Совета. Вскоре и они исчезли. Приморский комиссар Временного правительства заклеил их приказом Керенского о роспуске организаций, возникших в дни мятежа.

Но вот приморский «сейсмограф» принял известие о восстании петроградского пролетариата. Из уст в уста передавалось, что Керенский в Петрограде вешает большевиков. Такая телеграмма будто бы была принята Центральным телеграфом. Верно ли это, никто проверить не мог — здание телеграфа на Китайской улице находилось в руках комиссара Временного правительства.

Зрительный зал Народного дома не знал такой глубокой, такой тяжкой тишины.

— Пролетариат России взошел на свою историческую Голгофу, — глухим голосом говорил стоявший на сцене, за трибуной, докладчик Исполкома, бледный, с трясущимися длинными кистями рук человек, с большим белым лбом и светлыми волосами, зачесанными к затылку.

Из-за стола президиума в зал поверх очков в металлической оправе смотрел председатель собрания Новицкий. Он сегодня, — впрочем, как и всегда, — злобно взъерошен: каждый волос на его голове торчал не как-нибудь, а именно со злобой, протестующе.

Рядом с ним восседал его соратник, товарищ председателя собрания Агарев, городской голова.

— Сегодня в президиуме меньшевистский букет, — прошептал Виктор Заречный на ухо Косте Суханову.

Они сидели в третьем ряду партера, у окна.

— Да, ничего хорошего ждать нельзя, — ответил Костя.