Великий тайфун

В деревне Владимировке, что на левом берегу Зеи, пониже Астрахановки, вырастал другой грозный лагерь. Сюда шли крестьяне-бойцы из Ивановки.

* * *

Хабаровский отряд подошел к штабу. На крыльцо вышли члены штаба. Все они были в солдатских шинелях.

Комаров распорядился разместить людей, и все пошли в дом.

— Садитесь, — предложил Комаров. — Может быть, с дороги… щей наших, астраханских! — Он снял фуражку и повесил в простенке между окон.

— Нет, спасибо, ужинали в вагоне, — ответил Володя.

— Ну, чаю… Попроси, Аистов, поставить самовар, — обратился Комаров к одному из членов штаба. — За чаем и поговорим.

Сели за стол в переднем углу большой комнаты. На столе лежал план Благовещенска со многими на нем синими точками и кружками. Под потолком — керосиновая лампа с белым жестяным абажуром. В комнате домовито пахло печеным хлебом и махоркой.

Не дожидаясь самовара, Комаров повел разговор. Володя положил перед ним свой мандат представителя краевого бюро РКП(б) и краевого Совета. Виктор Заречный показал свой мандат уполномоченного информбюро.

— Мы привели отряд в семьсот человек, — рассказывал Володя, — при шести пулеметах. Тысяча пятьсот винтовок, патронов четыреста пятьдесят тысяч. Завтра из Хабаровска прибудет эшелон с артиллерией.

— Сила! — радостно воскликнул Комаров. — К нам народ валом валит. Из Свободного сообщают: там собралось пятьсот человек крестьян, требуют оружия, отправки к нам, в Астрахановку. Воодушевление необыкновенное. Крестьяне объявили благовещенской буржуазии «священную войну», для продовольствия наших частей возами везут хлеб, мясо, приводят даже живой скот для убоя. Нет никакого недостатка в провианте.

— А каковы силы у Гамова? — спросил Володя.

— На нашей стороне перевес, а главное — необыкновенное воодушевление. Мы посылали к Гамову делегацию для переговоров.

— Что предлагала делегация?

— Мы требовали немедленного освобождения из тюрьмы всех арестованных, за что давали гарантию прекратить боевые операции, не вводить в Благовещенск свои части, а распустить их по домам, не производить арестов.

Володя с удивлением посмотрел на Комарова.

— Ну, и что же Гамов ответил?

— Он прислал проект соглашения, по которому мы должны самоликвидировать советскую власть.

— Что вы ответили?

— Ответили, что революционный штаб не принимает проекта соглашения и оставляет за собой свободу действий…

— Ответ правильный. А вот насчет делегации с предложением освободить арестованных взамен роспуска Красной гвардии — это неправильно. Разве так надо ставить вопрос? Вопрос надо ставить так, как поставил перед вами Гамов: надо было «потребовать капитуляции белой гвардии, ликвидации «войскового правительства». Дело ведь не в освобождении арестованных, а в восстановлении советской уласти.

«Уже начинает учить, — подумал Комаров, хотя он и понимал, что предложение штаба было действительно нелепое. — Ну что ж, — снова подумал командующий фронтом, — поучимся у представителя партии и краевой власти. Посмотрим». Комаров знал, что Володя человек не военный, и его заинтересовало, как он поведет себя.

Шум на улице прервал разговор.

— Что там такое? — Комаров встал из-за стола, прильнул к окну, а затем вышел в сени.

Вскоре он вернулся с двумя военными.

— Из Владивостока прибыли демобилизованные артиллеристы, — сказал Комаров.

— Ехали домой эшелоном, — заговорил один из артиллеристов, оглядывая членов штаба, — да вот завернули к вам. Хабаровские товарищи сагитировали. Решили помочь амурцам.

— Отлично, — сказал Володя.

Дела в Астрахановке в самом деле складывались отлично. Хотя у Гамова были целые офицерские части и конные казаки, но, по рассказам перебежчиков, мобилизованные Гамовым казаки-середняки и казаки-богачи были люди с разными устремлениями, враждовавшие между собой. А офицеры «дрались» больше по злобе, мстя большевикам за поражение, которое терпело контрреволюционное движение всюду, где бы оно Ни возникало, начиная с мятежа Каледина на Дону.

Астрахановка представляла собой необыкновенное зрелище. Это был военный лагерь и вместе с тем что-то напоминавшее Запорожскую Сечь. Военно-революционный штаб занимал большой дом, принадлежавший богатому молоканину, сочувственно относившемуся к советской власти. Дом был под железной крышей, с палисадником, с синими наличниками на окнах. В палисаднике чернели стволы рябин. На одной из них, на тонкой, голой ветке, висела с прошлого года кисть высохших и побуревших ягод. По улицам и переулкам бродили — красногвардейцы, одетые во что попало. У штаба стояли сани. Крестьяне Зазейской стороны, житницы области, дававшей на своих богатых черноземах миллионы пудов превосходной пшеницы, сдавали каптенармусу мешки с мукой и крупой. Лошади, опустив морды в колоды, жевали овес. Слышались звуки гармошки, песни. В кругу красногвардейцев и местных крестьян иные весельчаки под частушки отстукивали чечетку, то вдруг раздавалось громовое «ура» — приветствие вновь прибывшему отряду. Это была народная стихия, идущие из глубины веков веселье и удаль, которые ничто, никакие испытания, никакие беды не способны заглушить в русском человеке.

* * *