Великое чудо любви

– Я скоро съеду, так что, если нужна комната, забирай, эта попросторнее. Можешь даже привезти Мессера Дромадера, чтобы составил тебе компанию, – она улыбается, и я на миг снова вижу в ней малышку, заблудившуюся в коридорах психушки, но несмотря ни на что сохранившую веру в спасение, пускай и верхом на верблюде, сделанном из швабры. Я хочу уйти, но она, схватив меня за плечо, не отпускает: – Погоди, ты должна знать. У мамы тоже кто-то есть, вроде, книжки пишет, хотя я не вникала. Фаусто такое даже в страшном сне не приснится, он ведь у нас только на себе зациклен, что там у других – плевать. Зато, по-своему, конечно, безгранично верит в святость семейных уз и считает, что все должны ждать, пока ему не надоест болтаться вокруг да около и он не вернется в лоно семьи. То, что могут уйти другие, ему невдомек. В конечном счете, он ведь типичный консерватор, собственник и ревнивец.

– Твоя мать решила его бросить?

– А ты не видишь? Мы все уходим. И это не твоя вина. Хотя даже будь это так, ты все равно ничего не смогла бы поделать.

Вера касается пальцем губ, и я вспоминаю, как приглаживает усы Меравилья. Так, наверное, потирал костяшкой указательного пальца горбинку на носу мой отец. А может, у него и не было никакой горбинки. Чего только дети, сами того не желая, не унаследуют от родителей…

– Фаусто не сможет жить один, – говорит Вера мне вслед. – Хотя бы ты от него не уходи.

У кабинета Меравильи я замираю. Он склоняется над очередной медицинской картой, потом, пригладив усы, закуривает. И впервые с тех пор, как я его знаю, кажется мне таким беззащитным. Хочется уберечь его от беды, что меня скорее расстраивает.

Потом я слышу, как поворачивается в замке ключ, и входная дверь распахивается.

38

Он похудел, если сравнивать с развешанными по дому фотографиями, медного цвета волосы острижены под ежик, светлые, почти бесцветные глаза, сдвинутые к переносице, глядят чуть растерянно. Белая футболка, загорелые руки, за плечами объемистый рюкзак. Какое-то время мы разглядываем друг друга в сумраке коридора. Похоже, он не удивлен, встретив меня здесь, или, может, ему все равно. Не слишком похож на того дерганого мальчишку, что много лет назад, на Новый год, вырвал сестру из моих объятий, чтобы увезти ее прочь из Бинтоне. Все в его облике излучает странное спокойствие, словно он явился прямиком с сеанса электромассажа, где сбросил с плеч всю тяжесть мира.

Мы вроде как ровесники, но он кажется старше. Должно быть, дело в глазах: они словно смотрят сквозь меня, куда-то за линию горизонта, где все прочие видят только облака, и я, чтобы не создавать препятствий этому взгляду, отступаю к стене.

– Я Эльба, чокнутая, помнишь?

– Да, мать сказала, что ты здесь, – Дуранте, вскинув руку ко лбу, утирает пот.

– Это он настоял, – я машу в сторону кабинета, потом провожу ладонью по горлу. – Я не хотела.

– Ну и молодчина, – усмехается он. – Ты теперь тоже в отделении чудес?

От живота тотчас же поднимается волна жара, заливая даже щеки. А он, поставив рюкзак возле вешалки, уже садится на табуретку темного дерева, кладет руки на колени и, выгнув спину, потягивается, как после долгой прогулки.

– Это не навсегда! Найду себе жилье и съеду, уже совсем скоро, – потупившись и запинаясь, вру я. При виде его ступней, пересеченных темной кожей сандалий, мне сразу вспоминаются ноги святых на иллюстрациях в катехизисе, которые показывали нам Сестры-Маняшки. С шеи на грубой бечевке свисает деревянное распятие, и всякий раз, как он подается вперед, Иисус начинает раскачиваться, как мальчишка на качелях. Посидев еще немного, Дуранте встает и в два шага оказывается рядом со мной.

– Я тоже ненадолго.

– А потом снова в путь? – спрашиваю я, указывая на рюкзак.

– И на сей раз с концами: в семинарию поступаю, – он чешет в затылке. – Решил посвятить себя Богу.

– Бог – персонаж крайне переоцененный, – машинально повторяю я слова Меравильи и, осекшись, закусываю губу.

Но Дуранте не сердится.

– Рад повидаться, Эльба. Живи, сколько хочешь, – он, улыбнувшись, направляется к двери в свою комнату.

– Не знаю, – тяну я, надеясь задержать его еще хоть немного. – За эти три месяца я, похоже, успела вывести из равновесия всю вашу семью.

Дуранте замирает, хмурится.

– Равновесия в нашей семье никогда и не было, – бросает он жестко, но сразу берет себя в руки и продолжает уже прежним, спокойным тоном. – Фаусто молодец, что тебя привез. Он, бывает, ошибается, и по-крупному, но в глубине души человек-то хороший. А хорошие люди знают, как правильно. Хотя больше для других, чем для себя.

Я не отвечаю, поскольку не уверена, что все поняла, а сболтнуть еще какую-нибудь ерунду не хочу.