Великое чудо любви

Дуранте кладет руки мне на плечи, будто благословляя. Мы так близки, что тепло его тела, разгоряченного долгой дорогой, передается и моему. От Мистера Пропера воняло потом и средством для мытья посуды. Я склоняю голову, прижимаюсь щекой к белой футболке и чувствую запах марсельского мыла, как от моей одежды, пока я жила в Бинтоне. Он не произносит ни слова, но позволяет быть рядом, не отталкивает, и мне этого вполне достаточно. Я, ни о чем больше не думая, вслушиваюсь в его дыхание, похожее на приближающийся откуда-то издалека поезд. Под юбкой нестерпимо зудит подружка. «Ледяная вода и немного пройтись», – говорила Сестра Мямля. Но это длится лишь мгновение, а потом из Вериной комнаты снова гремит музыка, почти одновременно снова начинает щелкать пишущая машинка в кабинете за стеной, и этот звук приближающегося поезда теряется за другими шумами.

– Вера, потише! – кричит из гостиной мать, но громкость только возрастает. Я резко отстраняюсь.

– Сумасшедший дом! – ворчит Дуранте и немедленно краснеет, решив, что ляпнул что-то не то. Потом, покачав головой, легонько сжимает мою правую ключицу. – И все-таки каждое возвращение сюда для меня праздник. Долгие годы я считал свое детство кошмаром, но однажды оно стало только воспоминанием – и сразу показалось мне прекрасным, даже восхитительным, как и все, что уже не вернуть.

– Мое тоже было прекрасным, – отвечаю я, подумав о своей Мутти, а он гладит меня по руке, словно утешая за вынужденную ложь.

– В каждой вещи вокруг столько всего удивительного, – шепчет он, вычерчивая что-то в воздухе своими длинными пальцами.

– Ага, – шепчу я и больше ни слова не добавляю, потому что это и не нужно. Мне хотелось бы стоять с ним так в сумраке коридора еще один запятая два миллиарда веков и столько же молчать, снова прижавшись к его груди и слушая, как стучит на стыках рельсов сердце. Но он делает шаг назад, подхватывает рюкзак за лямки и скрывается в темноте.

39

Я сижу за столом, Меравилья, как всегда, напротив, объясняет мне самые заковыристые параграфы экзаменационной программы, которую мне сдавать через месяц, а когда голова начинает пухнуть от учебы, достает из верхнего ящика карты новых пациентов, чтобы совместно оценить перспективы. Тут роли меняются: теперь уже объясняю я, и усталость как рукой снимает.

Он, конечно, совсем не Гадди: слушая меня, делает пометки, о диагнозах пациентов мы почти не спорим. Запершись в кабинете, Меравилья превращается в священнослужителя, терпеливого и молчаливого. Сразу видно, в кого Дуранте такой вырос.

– А синьора Дзамбрано? – спрашивает он.

– В последний раз она приходила в состоянии эйфории, хотела сменить обстановку в гостиной. Но вчера звонила горничная, просила отменить сегодняшний сеанс терапии. И так уже было, еще летом, помнишь? Она тогда планировала съездить в Чили, к сыну, да так и не поехала, а потом на несколько дней пропала.

– Ну, в худшем случае ей придется довольствоваться старой гостиной, – саркастически усмехается Меравилья. – Незначительные последствия мелкобуржуазных болячек.

– Мелких болячек не бывает, – возражаю я, продолжая листать карту синьоры Дзамбрано.

– Да, но не всякая болячка ценится одинаково: кто-то может себе позволить обращаться за помощью хоть по два раза в неделю, а кто-то всю жизнь блуждает во тьме, даже не подозревая, что где-то есть выключатель. Выйдя из депрессивной фазы, синьора Дзамбрано обнаружит, что мир не рухнул, а со сменой обстановки в ее уютной гостиной с видом на море, возможно, стоит повременить, – Меравилья, поднявшись с кресла, подходит к окну. На горизонте качают белыми парусами три рыбацкие лодки. – Но, видишь ли, детка, если спасать, то всех, иначе наши усилия бесполезны. И корабль потопим, и пассажиров не вытащим, – добавляет он, приглаживая усы.

Встав с ним рядом, я принимаюсь разглядывать свое отражение в оконном стекле.

– Это неизлечимо, да?

– Ну, малышка, как-то же мы выживаем, каждый по-своему. Просто рано или поздно все оказываются на грани смерти, тут никакого здоровья не хватит, – он открывает окно и, чуть подавшись вперед, делает глубокий вдох. – Ладно, раз уж синьора Дзамбрано отменила сеанс, вечер у нас свободен. Бросай свои бумажки, пойдем-ка прогуляемся. Что скажешь?

Гулять я не люблю, мне все никак не удается научиться здесь ориентироваться. Разве что временами выскочу в магазин за углом или по какому мелкому поручению. Никого из соседей я не знаю, и меня никто не знает, но так даже лучше. Я чужая этому миру снаружи, я по-прежнему его опасаюсь, а потому предпочитаю посидеть дома. Однако сегодня сентябрьский воздух так нежен, что сидеть дома – преступление.

– Пойдем, – соглашаюсь я.