Великое кочевье

- Сено мы косили вместе, - продолжал он. - Косили для начала неплохо. Сена много. Утишка кричит: "Надо делить!" А зачем делить? Лучше скот вместе кормить. Если делить начнем, - споров прибавится. От того же Утишки я слышал: "Делить по скоту". Неправильно. Если по скоту, то Сенюшу достанется один клок. Примем устав коммуны - и сено делить не потребуется.

- А почему ты хочешь обязательно коммуну? - спросил Суртаев. - Зачем через ступеньку перескакивать?

- В Агаше - коммуна. Нам тоже надо коммуну делать.

- Рано.

- Маленько не веришь, что алтайцы могут коммуной жить?

- Не в этом дело. - Суртаев встал и обратился к Чумару, председательствовавшему на собрании: - Разреши мне слово.

Он хорошо знал "Искру" и о всех достоинствах и недостатках коммуны говорил подробно. Самым сильным в его речи был пример с молоком. Одно время в коммуне выдавали молоко по едокам. Малосемейные ворчали на тех, у кого много детей. "Работаете не больше нас, а молоко носите ведрами". В зимнюю пору удои маленькие; решили выдавать молоко только работающим. Тогда закричали многодетные: "А мы чем будем ребятишек кормить?"

- У вас споров будет еще больше, - сказал Суртаев. - Советую не торопиться, не делать непосильных прыжков, а перейти на устав сельскохозяйственной артели.

- Правильно! - поддержал Байрым.

- А товарищ Копосов что говорит? - заинтересовался Борлай.

- Я изложил вам мнение аймачного комитета партии, - сказал Суртаев. Нам бы всем хотелось, чтобы уже завтра были не только колхозы, а и коммунистическое общество, но мы знаем, что для этого потребуются десятки лет. Поработать надо. Вот мы и будем подниматься со ступеньки на ступеньку.

Все согласились с ним.

А на следующий день в школе созвали общее собрание членов товарищества.

Мужчины сидели на партах, женщины - на полу, у порога.

Борлай говорил, стоя перед собранием:

- Примем устав сельскохозяйственной артели - загородим большой двор, загоним туда всех обобществленных коров и начнем кормить сеном. Молока будет много. Завод нам за молоко даст много денег. К весне мы купим машины - хлеб посеем. Хорошо будем жить! Да и зимой работа двинется быстрее. Вместо двадцати человек к скоту пойдет один...

- Языком работать ты научился! - крикнул Бабинас. - Послушаешь тебя лисица! В председателях тебе легко ходить.

Замысел Бабинаса был ясен: он надеялся, что на грубость Борлай ответит грубостью, вмешаются другие, и поднимется такой шум, что все забудут про артель и про собрание.

Но Борлай спокойно спросил его:

- Ты как ружье заряжаешь?

Вопрос был неожиданный, и Бабинас ответил растерянно:

- Ну, как все... - И грубовато добавил: - Заряжаю не хуже тебя.

- Не про меня разговор - про тебя. Ты сначала насыпаешь порох, загоняешь пулю, а потом надеваешь пистон на зорьку. Так?

- Мальчишки и те знают этот порядок.

- И в артели тоже надо все делать по порядку, - пояснил свою мысль Борлай. - Устав примете, тогда и правление выберете. Может, за тебя руки поднимут.

- Не бойся, не поднимут.

- Я не боюсь. Я тебя уважаю, ты работник хороший!

Бабинас ждал, что первым его поддержит Утишка, а уж он-то умеет поднять шум, но тот молча сидел в дальнем углу и смотрел в окно, будто ему все было безразлично. И Бабинас громко крикнул:

- Не запишусь я в артель!

- У тебя своя голова, свой ум, - спокойно отозвался Борлай.

Все замолчали. В тишине раздался звонкий голос Тохны:

- А я запишусь!

От неожиданности кто-то ахнул.

Бабинас вскочил и, повернувшись к сыну, долго стоял с открытым ртом. Собравшись с мыслями, он сжал кулак и, погрозив Тохне, рявкнул:

- Ты у кого спросился?

- Я сам большой, - с вызывающим упрямством ответил парень.

- Сам, сам... - передразнил отец. - Я тебе даже паршивого ягненка не дам... - Повернулся к Борлаю и тоже погрозил: - И ты не думай коров отбирать. Ничего не выйдет. Не удастся тебе с чужим скотом откочевать в другой аймак. Парня обманул, меня не обманешь.

Эта грубость была так неожиданна и столь обидна, что Барлай потерял самообладание:

- Ты про меня говоришь?

И Сенюш не сдержался:

- Борлая не трогай!

Зашумели во всех углах просторной комнаты.

Айдаш тоже вскочил на ноги и, стараясь заглушить все голоса, крикнул:

- Мы с Борлаем откочевались. Хватит. Потрясли лохмотьями. Здесь будем жить.

Но его никто не слушал. Теперь разговаривали и кричали все.

Суртаев встал и взмахнул рукой:

- Товарищи! У вас сегодня почему-то очень шумно. Мне, вашему старому знакомому, стыдно за вас.

Все взглянули на него и умолкли, - давно привыкли прислушиваться к каждому его слову. Ведь он приезжает из города, от больших и мудрых людей привозит правду. Один за другим опускались на пол, доставали кисеты из-за голенищ и начинали набивать трубки.

- Никто вам артель не навязывает, - говорил Филипп Иванович, - дело добровольное. Силой никого не потянем. Не будем уговаривать и тех, у кого душа расщеплена: сегодня он говорит так, а завтра - этак. Какая от него польза в артели? Нам трусы не нужны...

Вечерело. В комнате становилось темно, и Чумар Камзаев зажег лампу.