Великое кочевье

Горам не было конца. Анытпас, опираясь на палку, едва передвигал ноги; на остановках грыз мерзлое мясо, глотал кусочки снега. Мороз крепчал, будто злился на путника, осмелившегося нарушить покой священной горы. Не вернуться ли ему назад? Нет, это уже невозможно - до стана охотников не дойти. А впереди, быть может, и неподалеку, южные склоны, едва запорошенные снегом. Там шаги будут легкими.

Сгущалась темнота пятой ночи, а Анытпас боялся подумать об остановке. При такой усталости даже на ногах не мудрено заснуть.

"А сонному недолго превратиться в ледяной камень", - думал он, и это пугало его.

Он шел наугад, часто спотыкался. На обмороженных щеках его стыли слезы.

"Не сорваться бы... Не попасть бы на оплывину".

Оплывины зимой в горах - самое страшное. Идет человек по крутому склону, и вдруг снег под ним с шумом устремляется вниз, в пропасть; снег окутывает человека, мнет его, играет им, как былинкой, и где-нибудь на дне ущелья хоронит изломанные кости.

Перед рассветом Анытпас увидел белую седловину между двумя острыми сопками.

"Неужели не последнее седло... Тогда я пропаду".

Полз на четвереньках.

Но вот и перевал. Впереди - мягкие волны гор. Далеко внизу - широкая долина. В ней должны быть становья людей.

Анытпас улыбнулся, вскочил на ноги, раскинув руки, словно боясь упасть, и побежал под гору.

"Обогреюсь, отдохну денек - и дальше".

2

В Каракольскую долину Анытпас спустился ночью.

До усадьбы Сапога оставалось несколько сот шагов. Анытпас, почувствовав легкость во всем теле, шагал широко и быстро.

"Жена не ждет, а я прямо к ней". - Теплая улыбка растянула губы, сломала коросты на щеках.

В нескольких шагах от своего жилья он вдруг остановился. Улыбка стекла с лица.

От аила остались одни стропила.

"Где же она?.. Что с ней?.. Сапог знает! Может, она живет у него?"

Анытпас бросился к усадьбе, но, не доходя до закрытых ворот, круто повернул назад и направился к аилу пастуха Канзына.

Разбуженный собачьим лаем, старик вышел из жилья.

- Кто ходит? - резко окликнул и, вглядевшись в лицо Анытпаса, заговорил удивленно, растягивая слова. - А-а, Чичанов вернулся! Заходи, обогрейся.

Перешагнув порог, Анытпас спросил "табыш"*, и когда старик ответил "табыш-дьок" и, в свою очередь, спросил "табыш", то он тоже сказал, что нет ничего нового. Один считал неприличным сразу сообщать о Яманай, а второй боялся произнести ее имя. Они поели мяса, выпили по нескольку чашек чаю, поговорили о скоте, о городе, о погоде, и после этого Анытпас, соблюдая приличие, как бы невзначай проронил спокойные слова:

- Бабу найти не могу.

[Табыш - новость, слух, известие. Табыш-дьок - новостей нет.]

- И не найдешь, - соболезнующе молвил старик. - Зря бьешься. Не найдешь ее здесь.

- Как не найду?! Где же она?

Старик помолчал, набил вторую трубку, раскурил, неторопливо затянулся и, сунув чубук в трясущиеся пальцы Анытпаса, спросил:

- Ты думаешь, зря Сапог отдал за нее двадцать лошадей? Пастухам по такой цене баб не покупают.

- Что ты говоришь? На Большого Человека грязь бросаешь!

- Не я один - все так говорят. Это правда.

Старик, не глядя на убитого горем гостя, рассказал обо всем.

- Как он мог? Ведь она ему вроде родной дочери, - прошептал Анытпас посиневшими губами.

- Это нам с тобой, дуракам, говорили, чтобы мы не брыкались. Он бай, ему все можно.

Старик поднял слезящиеся глаза, окруженные красными, воспаленными веками, и заботливо спросил:

- А ты совсем домой пришел?

Анытпас закрыл лицо рукавом.

"Домой... Смеется он, что ли? Дом у меня, как у ветра".

Утром он направился за реку, в урочище "Лесная поляна", где зимовал Тюлюнгур.

"Шатый говорил, что я буду счастлив... Наверно, ошибся кам... А может быть, обманул?"

Шел прямо через густой ельник, заваленный полусгнившим буреломником и заросший буйными кустами смородины и волчьей ягоды. С дуплистого дерева сорвался огромный ржаво-серый филин и, боязливо вращая кошачьей головой с ярко-желтыми кольцами глаз, метался среди деревьев, отыскивая укромное место, где бы можно было затаиться до наступления темноты.

Вспомнился один тихий вечер в лесистом урочище "Козлы идут". Тогда пара старых филинов выгнала на лунную полянку зайца-первогодка. Они прижали его к отвесной скале, из-за которой вырывалась река. Отступать было невозможно. Заяц заверещал, как грудной ребенок, и метнулся в реку на верную смерть, но в это мгновение цепкая лапа подхватила его.