Великое кочевье

- Не так. Смотри, как я делаю, - подымал он выше головы клещи с привязанной к ним хомутиной или спешил показать, как делается верхник у шлеи.

Тохна, слагая песню, начал вполголоса:

Из четырех ремней сплетем узду

В сорок лет не износится.

Золотистым хлебом засеем долину

Колхоз наш окрепнет.

На его запевку откликнулся Айдаш:

Из восьми ремней сплетем шлею

В восемьдесят лет не износится.

Золотистым хлебом долину засеяв,

Колхоз встанет на железные ноги.

Новую песню слагали дружно. Каждому хотелось вплести в нее хотя бы один куплет.

Голоса, наливаясь бодростью, звенели отчетливо:

Из шестнадцати ремней сплетем шлею

В десять поколений не износится.

Во всех урочищах создадим колхозы

Жадным баям придет конец.

Сенюш, сидевший возле печки, вскочил на ноги.

- Вот как! Сделал, совсем сделал. Миликей, смотри! Хорошо вышло?

Он поднял пахнущий дегтем хомут выше головы и опустил на плечи.

Побросав работу, алтайцы сгрудились возле Сенюша. Щупали клещи, хомутину, кошму и рассматривали, что к чему пришито. Миликей, оглядев хомут, тряхнул головой:

- Хорошо! Супонь даже не забыл вдернуть. Молодец, ясны твои горы! А завязывается она вот таким манером.

- Да он у нас сам коней запрягать умеет, - напомнил Айдаш.

Миликей по сиявшим лицам алтайцев понял, что каждое новое дело, познанное ими, - общая радость и гордость.

Шорники повернулись спинами к окнам. Под потолком мигала лампа. По комнате гулял ветерок, врывавшийся в щели возле рам. Огонь подпрыгивал, густой сажей мазал нестроганые плахи. В начале вечера лампу наполнили керосином, и вот огонь уже выпил все до капельки. В русских селах наверняка давно пропели петухи. Миликей знал, что ночь пошла на убыль, по небу пробежали маралухи, за которыми гонится охотник с собакой*, и скоро на востоке заиграет заря. Все зевали, но никто из шорников не бросал работы.

[Так алтайцы называют созвездие Ориона.]

2

Каждый день Борлай находил предлог, чтобы зайти в аил среднего брата и хотя бы мимолетный взгляд бросить на сына. Иногда брал ребенка на руки и ходил с ним по мужской половине, вполголоса напевая:

Глаза твои - свет луны!

Тело твое - кровь луны!

"Материны глаза, добрые, - мысленно повторял он. - У нее всегда в глазах был веселый свет".

Борлай знал жалостливое сердце снохи и гнал от себя думы о том, что Муйна своего ребенка кормит сытнее, чем приемыша, но не было дня, когда бы эти думы не возвращались. Он окружал семью постоянной заботой: отдавал ей бульшую часть мяса убитых им куранов и, в отсутствие Байрыма, привозил дров из леса.

Это дало Утишке повод посмеяться над ним:

- Свою бабу сберечь не мог, а теперь не выходит от жены живого брата.

Когда Борлай услышал о таких пересудах, он выругался, хотел бежать к Утишке, а потом плюнул.

Но Муйна стала разговаривать с ним сквозь зубы, успевала раньше его съездить за дровами. Это повергло Борлая в уныние. За чаем он молчал. Приглядевшись к другу, Миликей Никандрович озабоченно спросил:

- Что-нибудь случилось? Почему ты сумеречный?

Токушев не ответил, а только пожал плечами.

- О детях заботишься? Оно, конечно, какая бы ни была хорошая женщина, а все-таки не родная мать.

- Она, наверно, своих жалеет, а моих колотит. Ты не видел? озабоченно спросил Борлай.

- Нет, она добрая.

- Я хочу, чтобы она так же заботилась о моих, как о своих, помогаю ей, а люди говорят...

- А ты на сплетни внимания не обращай, - посоветовал Охлупнев. - Сам знаешь, что хмель как ни обвивает дерево, а зеленеет только до осени.

- Мне надо в город ехать, на курсы, а детишки здесь.

- Надолго?

- На шесть месяцев.

- Ой-ой! На полгода!

Поговорив с Охлупневым об отъезде, Борлай прошел в аил брата. Байрым заряжал патроны. Муйна шила мужу кисы. Чачек грелась у огня. Увидев отца, бросилась к нему на шею.

Приласкав дочь, Борлай, боясь укора Муйны, смущенно сказал:

- Завтра я уезжаю в город... Кормите моих ребятишек.

- Ты за них не волнуйся, - спешил успокоить брата Байрым. - Они для нас тоже родные.

Борлай взглянул на Муйну:

- Дай ребятишкам ласку матери.

Та недовольно шевельнула плечами:

- А я думала, ты скажешь: "Женюсь".

- Не говори об этом, - попросил Байрым.

- Что думаю, то и говорю. Не будет же он весь век жить вдовцом, - не унималась Муйна.

Обиды ее были велики: она целыми днями не видела мужа дома, вся работа ложилась на ее плечи, а тут еще эти сироты, которых надо кормить и одевать. Но все же было жаль ребятишек, и она подобрела:

- Ладно, поживут у нас.

Борлай молча встал, высоко подбросил Чечек, поймал и прижал к груди. Сердце его билось часто. Он любил дочь, хотел погладить ее бархатную щечку, но заметил на ее личике слезы. Крепко сжав губы, он опустил Чечек, мельком взглянул на сына, спавшего в люльке, и вышел из аила.

3