Великое кочевье

В доме Охлупневых было тесно и чадно. Старухи в истрепанных чегедеках и засаленных шапках сушили на железной печке листовой табак, набивали им большие трубки и не торопясь курили.

Женщины помоложе сидели на лавках и табуретках, пришивали к новым рубашкам и платьям пуговицы, обметывали петли.

Маланья Ивановна подходила то к одной, то к другой, смотрела работу, а иногда брала иголку и показывала:

- Вот так обшивай.

Муйна, скинув шубу, на большом столе гладила утюгом суконные брюки.

Маланья Ивановна беспокойно посматривала на нее, а когда слегка запахло шерстью, посоветовала еще раз спрыснуть водой.

В дом вбежала сестра в легком платье, в светлом платочке. Лицо ее сияло невысказанной радостью, и она прямо с порога бросилась Маланье Ивановне на шею и обдала щеку горячим шепотом:

- Ничего ты не знаешь, Малаша. Не знаешь, не знаешь...

- Ты меня задушишь, заполошная.

Маланья Ивановна сняла с шеи руки сестры и спросила:

- Ну, что у тебя стряслось? То носа ко мне не показывала, а теперь обнимаешься до удушья.

Старухи вынули трубки изо ртов, молодые алтайки побросали работу - все смотрели на сестер.

Макрида Ивановна схватила сестру за руку, увлекла за собой в запечный угол и там прошептала о большой радости:

- Затяжелела я, Малаша! Право слово!

- Понесла, говоришь? - переспросила сестра. - За русским мужиком жила - пустая ходила, за алтайца вышла - сразу понесла.

Макрида Ивановна обиделась:

- Тебе никакую радость сказать нельзя.

- Ну и оставайся со своей радостью. Тот раз алтаят себе в дети приняла - тоже прыгала. Мама, покойна головушка, однако, в гробу перевернулась: алтаец зять!

- Ты подумай, что болтаешь. У самой-то полон дом подружек. Даже табак терпишь.

У Маланьи Ивановны вдруг изменился голос:

- Мужик мой, сама знаешь, послан алтайцев всему обучить. Надо пособить ему. Вот я и хоровожусь с женщинами.

- Нет, я так не могу. Я все делаю от души, - сказала Макрида Ивановна.

- А кто тебе сказал, что я без души?

- Ты бы, Малаша, пришла да поглядела, как я живу. Детишек обмыла... Они ведь сиротки. Мне их жалко. Я их люблю по-настоящему, как своих кровных.

- Ах, да уж молчала бы!.. По-моему, коли я их под сердцем не носила, любви большой не будет.

- Неправда, Малаша, неправда. Я им не мачеха, а мать родная. И они это сердцем чуют. Верно слово. Давно я слышала одну хорошую поговорку: "Не та мать, что родила, а та мать, что вспоила-вскормила и на коня посадила". К этому добавить хочется: на добрый путь наставила.

Маланья Ивановна обхватила сестру и на секунду прижала к себе.

- А как звать будете ребеночка? По-русски или по-алтайски?

- Вот этого мы с Борлаюшкой еще не обговорили.

- Ладно. Хорошо, сестрица, что не затаила. - Маланья Ивановна говорила все мягче и теплее. - У тебя вся душа всегда на виду.

Про себя она решила: "Начну подарочек собирать".

Провожая гостью, она остановилась на крыльце и, глядя на удаляющуюся сестру, подумала: "Кто бы мог знать, что здесь Макриша счастье для себя отыщет?"

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

В сумерки на заимку Чистые Ключи заехали два всадника, одетые в широкие косульи дохи и шапки-ушанки. У лошадей подвело бока, мокрая шерсть заиндевела. Верховые проехали прямо к усадьбе Калистрата Мокеевича.

Передовой, краснощекий бородач, спешился, распахнул ворота и начал уговаривать собаку:

- Лапко! Лапко! Нельзя. Свои.

Спутник его оглядел просторный двор.

- Да, мы опоздали. На снегу отпечатки подков.

- Не сумлевайтесь, Николай Валентинович, осподь поможет, отыщем, уверенно басил бородач. - Я к самому хозяину забегу, а вы к Учуру, вот в эту избушку, постучите.

Приезжий внимательно осматривал двор: недавние аресты друзей в краевом центре, когда он, Николай Говорухин, едва схоронил свои следы, приучили к осторожности. Бородач подошел к кухонному окну и легонько постучал черенком плетки.

- Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!

Из дома ответил старческий голос:

- Аминь! Кого бог послал!

- Свои люди, Мокей Северьянович! Открой, ради оспода.

- Кто это такие - свои?

- Да Галафтифон я Миронович, из Кедровки.

Дверь открыла женщина. Старик встретил гостя в сенях, поклонился в пояс:

- Милости просим, гостенек долгожданный. Проходи в избу.

- Некогда гоститься-то, - сказал приезжий, общипывая лед с бороды и усов. - Где сын-то?

- А я думал, антихристы налетели по мою грешную душу, - продолжал старик, не слушая гостя. - Наши-то ружья подняли на богоотступников.

- Да сейчас-то где они?

- Ой, беда, беда! - вздохнул Мокей Северьянович. - Далеко в горах свое время ждут.

Вошел Говорухин.

- Здравствуйте, хозяин, - прохрипел простуженным голосом и сразу повернулся к своему спутнику: - Алтайца дома нет. Жена не говорит, где он.

- Учура потеряли? - спросил старик. - Он с нашими. За командира главного.

- Ты нас к ним отведешь, хозяин, - настойчиво отчеканил незнакомый гость.

- А ты кто такой будешь? Какого званья? Городской?

Говорухин назвался другом Сапога Тыдыкова. Старик, успокоившись, продолжал расспрашивать:

- Что слышно в городе? Долго нам еще терпеть и ждать лучшего? И как дело-то наше обернется?

- Все будет хорошо.