Великое кочевье

— А то как же!.. — Миликей Никандрович остановился и заговорил потеплевшим голосом: — Ты меня прямо за сердце взял. Вы уйдете на собрание ячейки, большие вопросы там решаете, а мне обидно. Ведь я в партизанах боевым человеком прослыл, а теперь как бы в сторонке… На себя обидно.

— Пиши заявление.

Охлупнев поблагодарил его и двинулся вперед, не чувствуя тяжести лукошка с семенами. Он шел быстрее прежнего, и шаги его были легкими; пшеницу разбрасывал весело, горсть — налево, горсть — направо; шел и улыбался ласковому солнышку, теплой весне.

У межи они повернулись и, захватив опять по загону, пошли в обратную сторону.

— Поручусь за тебя, — пообещал Борлай.

— Не ошибешься, — твердо сказал Охлупнев. — Я верный человек: за Советскую власть через бои прошел.

К ним навстречу медленно шагал Бабинас Содонов. Он часто наклонялся, смотрел на зерна и, подражая Миликею Никандровичу, мял в руке землю.

— Нравится? — спросил Борлай.

— Ничего. Хорошо, — сдержанно ответил тот, а сам подумал: «Может быть, назад в колхоз позовет».

Ответ приготовил:

«Под началом жить не хочется. Теперь я куда хочу, туда и поеду, никто мне не запретит, а в колхоз приду — ты на каждый день будешь мне работу давать. Ну ладно, я начну работать до хруста в спине, а другие в это время будут у очага лежать, трубочки покуривать».

Еще одна мысль назойливо пробивалась:

«А хлеба они тут соберут много! Мешков не хватит. Каждый день начнут калачи печь».

Потушив в глазах зависть, он спросил:

— Амбар не строите? Хлеб куда девать будете?

— А ты что, хочешь нам есть помогать? — спросил Борлай, насыпая семян в лукошко.

Содонов промолчал и, медленно шагая за сеяльщиками, подумал с досадой: «Опять не позвал».

Он представил себе будущее лето. Солнце взлетало огненным глухарем все выше и выше и падало в густые леса на западе. Дни наливались жарой. Цветы на лугу повесили головы. Густая, высокая, до самой груди, золотая пшеница стояла стеной.

Содонову захотелось рвать тучные колосья, растирать на ладони и жевать твердые пахучие зерна…

Очнувшись от раздумья, он спросил с завистью:

— Молотить как думаете, ежели хлеб уродится?

— Машину обещают.

— А-а-а, машину! Хорошо!

— Будет вам, вечером потолкуете! — крикнул Миликей, зачерпнув полное лукошко пшеницы. — Семенам на меже лежать не след.

По соседнему загону вереницей шли лошади. За боронами, казалось, дышала благодатная земля.

Глава одиннадцатая

1

Посев закончен. Миликей Никандрович сидел в своей избе и, обрадованный успехами, писал письмо председателю колхоза «Искра»:

«…И еще в коротких строках прописываю тебе, дорогой Евграф Герасимович, что работа в нашем колхозе кипит ключом. Целину мы в два плуга буровили. Глазам своим не поверишь — половину урочища „Солнопек“ подняли и пшеничкой засеяли. Ждем всходов…»

На линованный, вырванный из тетради лист бумаги ложились широкие и корявые буквы:

«Посмотрел бы ты, как наши алтайцы до всей хлебопашеской премудрости докапываются, все узнать норовят. Любо-дорого поглядеть на них. День и ночь меня тормошат, расспрашивают обо всем. А я их всему доброму обучаю, сил своих не жалею. Поверьте слову, вам стыдно за меня не будет. Хмельного, можно сказать, в рот не беру».

Лизнув карандаш, он продолжал:

«Стосковался я тут по белым калачам. К куруту все еще не привык — кислющий он. Спервоначалу жил на одном мясе, а теперь глядеть на него не могу — без хлебной крошки брюхо не принимает. Давно склонил я алтайцев к тому, чтобы печь настоящую смастерить. Сгоношили какую ни на есть. А стряпать некому. Пришлось самому за квашню взяться».

Откинув голову, Миликей Никандрович утерся рукавом.

— Фу-у, тяжелее работы!..

Потом снова навалился грудью на стол и, нажимая на карандаш, продолжал старательно выводить: