Великое [не]русское путешествие

Мужская дружба полыхнула как пожар степной не разлей вода. Под рукой мэтра и пандан набухающему национальному самосознанию ИТР обеих национальностей Миша приступил к боговдохновенному изготовлению брюсовской щегольской отделки иеремиад[117] на впрямь-таки еврейские животрепещущие темы, путаясь, впрочем, в рукавах Заветов, что под общепитерский завыв и при свечах было не шибко заметно, а в струю.

Но — главное! Миша решительно глянулся прелестной Леночке[118] — «малютке» ККК, которая малютка и сбежала с большим личным облегчением от Константина Константиновича к все-таки в каких-то рамках поддающему и не в пример благоуханному Генделеву.

Имело место очень много мелких движений. Глупый и плаксивый ККК отбыл по иудейской (не ставим в счет кокетливую, но довольно отчетливую по пьяни юдофобию пятого пииты, ах, кто же считает!..) визе в Новый Свет, где то ли сдох (ни слуху), то ли сгнил (духу). Оставил Многотомные Записки Рогоносца.

Миша же Генделев, напротив, счастливо сочетался с Леночкой, никуда, естественно, не уехал, подумывал было поначалу, как все, да не собрался как-то, родилась, как водится, дочь. И — душа в душу.

Да и куда, посудите, уезжать русскому поэту, пусть этнически и даже еврею, от страны своего, и Достоевского, и Гоголя языка, от агрокультур отчих вотчин, от наследственных колоннад и тому подобной недвижимости, посудите, господа?

Вот и служит Генделев необременительно врачом при клубе водного спорта, народовольствует по маленькой, выпимши,

(а музыка: Лариса Герштейн и Леня Нирман — уехала музыка. Она — вокал — в Хайфу и стаккато — в Мюнхен, он — импровизация — в Тулузу.

А слова — корчит тело России — остались.

— Миша Генделев, чей ты сын?

— ……ты, Миша Генделев!)

отчаянно грезит, какова была бы доля, отвали он в Землю Обетованную, о которой он изрядно накатал в точную рифму, а что? Многим нравится.

А в связи с общими позитивными, кто же спорит, изменениями культурной и гражданской жизни Страны — вытанцовывается вот-вот и дюжинка самоих, как принято говорить, «текстиков» в отечественной периодике. Диетических по части маранства.[119]

Но и не без подтекстика: нумерующийся Рим там, опять же Ниневия…

Подлысел, что говорить, инфарктик в юбилейных тридцать три, «побегаем по стеночкам по собственным застеночкам» — депрессийка в юбилейных тридцать семь. Все путем. Все как у людей.

А ведь — пришел! Превозмог — пришел на гастролера!

— Вот уж не ожидал.

— Обоюдно.

Поцеловались.

Особливо с Леночкой.

Говорят, имел место и диалог, пропущенный машинисткой при перепечатке.

Если честно, Генделевым вечер не понравился. Не пришелся как-то…

— Претенциозно, — поделился Миша с женой.

— Пожалуй, гуленька, — сказала неувядающая Леночка, — крикливо.

— Есть находки, — объективно подытожил муж.

— Есть удачные строки, — закончила жена поэта, — но крикливо, гуленька.

Пришла Елена Игнатова[120].

Как встарь — ложноклассическая-в-шаль[121], даже когда и без.

И чего там, если не выносила Елена Игнатова стихов Мишеньки.

Чего там, через одиннадцать-то лет.

Чего там.

Пришел Аркаша Драгомощенко[122].

Верлибрист, брахицефал, лукавец. Загар на Аркаше калифорнийский, «сафари» на нем, хоть апрель и прохладно, — только что из Североамериканских СШ, по приглашению университета лекции о себе читал.

Солидно посетовали на малотиражность западных изданий.

До начала с вечера смылся; как сказал ехидный Кривулин: обиделся Аркадий, что не самый он тут загорелый.

Пришел Сережа Стратановский[123].

Самый страшненький, самый тихий и самый образованный из ленинградских.

Пришел послушать израильтянина.

Пришел, послушал.

Маэстро Кривулин.

Сызмальства хром и кособок — полиомиелит.

Про него апокриф: устраивался на службу.

Преподавателем эстетики. В медучилище. Ну, завучиха присмотрелась, простая душа, брать раздумала и — сморозила: помните, как Чехов говорил, мол, в человеке все должно быть прекрасно. И лицо, и одежды… и — осеклась.

— А! — продолжил Кривулин — и ноги, и руки…

Но время, поэты!

О поэты!

Время метать камни — и время уворачиваться от них.

Время жить — и время выступать.

Съезжались.

Мэтры, киломэтры петербуржской Школы.

На вечер своей иммигрантской поэзии.

Пришли господа поэты.

Или не пришли.

Леночка Шварц[124], например, не пришла, потому что траур: Нобелевскую премию дали не ей, а неей.

Анри Волохонский не пришел, потому что, пожив в Тивериаде, — в Баварии[125].

Живет в Баварии.

И Бурихин[126] там.

Хвост, Алеша Хвостенко[127], — в Париже.

(Уфлянд[128] пришел — вот и познакомились.)

Аронзон[129] не пришел, потому что в могиле.

Лившиц работает профессором Лосевым[130] в США.

Охапкин[131] в дурдоме на Пряжке.

Рейн[132] — течет в Москве.

И Миша Еремин[133] в Москве.

Куприянов[134] — при Русской Церковной Мысли, — такое впечатление, что она — Мысль — одна, а он при ней староста церковный.

М-да… Ленинградская школа.

Я твой прогульщик.

Дневник на стол!

Бродский пошел на свой вечер.

А мы пошли на вечер памяти своей.