Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии

Они тоже вышли из автобуса в приподнятом настроении. Странноватое состояние для кладбища, но теперь почти всё странно, если вдуматься. Лучше не вдумываться. Хотя, почему странное? Несмотря ни на что всё-таки решились приехать на могилы предков. Таких же смельчаков – или идиотов – оказалось не так уж мало. Нас, оказывается, вообще, ещё довольно много в городе – тех, кто не уехал. Это приятно. Приятно, что ты не один такой идиот? А хоть бы и так. Так что ничего странного. И вообще, если тебе что-нибудь ещё кажется странным – значит, ты жив. Пока.

Люди оглядывались по сторонам, набирали воду. Опять осматривались, мужчины закуривали. Никому не хотелось уходить. Хотелось остаться здесь, где, оказывается, так привычно и безопасно. Кажется безопасно.

Но идти было надо, и люди расходились. И исчезали. Пока не навсегда.

Игорь тоже набрал воды. Можно было и не набирать: воду они принесли с собой. Целую канистру. Но это не то. Постоять в очереди, переброситься парой ничего не значащих слов с незнакомыми, но ставшими внезапно такими близкими, людьми. Подойти к знакомому с детства крану, поставить канистру под тугую струю. С деланным неудовольствием стряхнуть брызги с джинс. Как это всё знакомо, как обычно. Обыденно. Как раньше.

Он поставил похолодевшую канистру в сумку, торопливо затянулся. Пора идти. Сначала сюда, совсем рядом. Большой обелиск, золочённые буквы на чёрном граните: «Инженерам-нефтепереработчикам, героически…» Обелиск общий, могилы раздельные. Четыре могильных плиты из серого мрамора, короткие надписи, даты. На двух плитах из четырёх свежие цветы. У Славика тоже. Кто-то ещё помнит.

Когда это было? Кажется в восьмидесятом. Да, точно – вот же у каждого выбито: «1980». Давно, а помнится, как сейчас. ГНПЗ им. Шерипова, установка № 16, тихий воскресный вечер. Резкий хлопок, взрыв, пожар. В газете потом их назвали героями. Потом можно. Теперь героев нет, и никто ничего не напишет. Четверо погибших. Всего лишь четверо. Тогда это казалось много. И та авария на заводе казалась самым страшным из возможного. Представить себе аварию в стране мы не могли и в страшном сне. Или, не хотели? Господи, а сколько было народу на похоронах… Сюда бы их всех сейчас. Не придут. Некому.

Ира поправила чужие цветы, Игорь затушил сигарету. Здравствуй. Славик, а мы без цветов. Не обижайся. Ты же видишь, как теперь здесь.

Все уже разошлись. Они оглянулись последний раз и тоже пошли. По центральной дороге. Вперёд. Вперёд? Не важно.

Какое-то время далеко впереди ещё маячили спины: пожилая пара, ещё несколько человек. Потом они свернули в боковые проходы и исчезли. Стало пусто и одиноко. Мерзко запахло тревогой. Как всегда теперь. Как каждый день, каждую минуту. Всегда. Вот сейчас из-за тех деревьев выйдет стайка молодых отморозков – и всё. Никто ничего не увидит и не услышит. А если и увидят? Промолчат и отвернутся. А если и услышат? Порадуются, что это не с ними. Теперь так.

Игорь незаметно расстегнул сумку, сунул внутрь руку. Пальцы сжались на рифленой рукоятке. Металл отдавал чуть заметным, но уверенным теплом. Пистолету было всё равно, кто его держит – он был готов к работе. К привычной, такой обыденной теперь работе. Игорь подтянул пистолет поближе к краю сумки, проверил, удобно ли лежит рукоятка. Убрал руку. Нельзя чтоб заметили. Ни отец, ни Ира. Хотя она, наверное, догадывается, только вида не подаёт. Правильно. Это же на всякий случай. Только если больше никак.

Игорь оглянулся по сторонам: никого. Только шумят тихонько листья на деревьях. То ли радуются, то ли жалуются – не поймёшь. Деревьев теперь много, не то что людей. Деревьев и могил. А когда-то было не так. Он ещё помнил.

В детстве они ездили на кладбище, как на праздник. Тогда так казалось. Куча народу, одних родственников человек двадцать. Родители, бабушки и дедушки, тётки, двоюродные братья и сёстры. Запутаться можно. Родственников было много, а могил мало.

К кому они тогда ездили? Кажется, было всего две могилы. Дедушка и тётя Таня. Нет, три – рядом с тётей Таней ещё кто-то лежал. Тогда им было не до этого. Ведь вокруг столько интересного. Можно играть в «прятки». И они играли, прячась за молодыми деревьями и могильными плитами. Можно в «ловитки», можно просто бегать. И они бегали, носились, как заведённые, пока кто-нибудь из взрослых не выдерживал:

– Дети, прекратите орать! Здесь же одни мёртвые!

Они затихали. Прятались за деревьями и корчили друг другу рожи, давясь от хохота и затыкая себе ладошками рты. Через несколько минут придумывали новое развлечение: читать надписи на табличках, вычитать год рождения из года смерти. Разница в сорок лет казалась громадной, пятьдесят и больше – вечностью. Иногда результат получался всего в десять лет и даже меньше. Помнится, тогда это казалось очень удивительным и даже захватывающим. Мелькало что-то вроде зависти: надо же, такие маленькие, а уже здесь. Наравне со взрослыми.

Неужели всего три могилы? Нет, где-то в старой части был ещё участок под старым клёном. Они туда обязательно заходили на обратном пути, убирались, клали цветы. Могилки уже тогда были старенькими. И маленькими, будто усохшими от времени. Деревья – наоборот. Могил было две. И две таблички. Отец их регулярно подправлял. Год рождения, год смерти. Фото не было.

Фотографии были дома. В семейном альбоме их было несколько. Игорь хорошо помнил одну. Пожелтевший от времени снимок на плотном картоне. Двое сфотографированы на фоне тяжёлого бархатного занавеса и двух папоротников на подставках. Женщина в пышном платье, с глубоким вырезом, на шее нить жемчуга. Волосы уложены в высокую причёску. Она сидит на стуле, руки на коленях, словно у школьницы. Мужчина стоит сбоку и чуть сзади. В наглухо застёгнутом мундире, нарядный, но смущённый. Оба неестественно прямы, будто затянуты в корсеты. Валентина и Степан Нестеровы. Прабабушка и прадедушка.

Молодой железнодорожник, как тогда говорили, путеец, приехал в Грозный в 1897-м. Что заставило его оставить родную Тулу и переселиться на не так давно покорённый Кавказ? Был ли он из тех, кого гнала в неизвестность мечущаяся русская душа? Поехал поднимать Империю, или в надежде на быструю карьеру? А, может, просто погнался за «длинным рублём»? Теперь не узнать, и можно думать, как угодно. Как приятнее. В любом случае важнее другое: хотел он этого или нет, но своим решением он определил судьбу своих потомков. Родившихся и не родившихся, всех. Определил, привязав их к маленькому провинциальному городку на самом краю Империи. К Грозному.

В Грозном был бум. Пахло нефтью, пахло деньгами. Пахло большими надеждами. Этот запах держался потом ещё долго. Очень долго. Лучше бы он выветрился раньше.

Молодой путеец прибыл в город с женой и маленьким сыном. Устроился, снял дом из пяти комнат на 2-й Барятинской улице и стал жить. Наверное, неплохо жил, во всяком случае, через некоторое время комнат стало уже семь. К тому времени семья увеличилась. Родилась дочь и второй сын, Александр. Александр Степанович Нестеров, дедушка Игоря.

От него фотографий осталось больше. Маленький мальчик, с прадедушкой и прабабушкой. Постарше, в гимназистской форме. Обязательная свадебная фотография, с бабушкой. Карточка тоже пожелтела. Занавес почти такой же, вместо папоротников фикусы в горшках. Железнодорожный мундир сменился парусиновым костюмом, платье стало лёгким, почти таким, как сейчас, пышную причёску сменила короткая стрижка. Страна была уже другой. Империя лопнула, как перегретый котёл, чуть не канула в лету, но удержалась. Сменила название, возродилась, стала ещё мощнее. Ещё величественнее, ещё безжалостнее. Город остался почти таким же, в нём ещё пахло надеждами. Улицу переименовали в Крафта. От семи комнат осталось три.

Здесь же родился отец, потом Игорь, потом Андрей. В этом же доме. Только улицу опять переименовали.

Дедушка умер в 62-м. Это к нему на могилу они приезжали на Пасху в детстве. Бабушка была ещё жива. Запах надежд ещё держался.