Велимир Хлебников

Асеев объяснял программу так: «„Слововед“ будет стараться дать русло отдельно выбивающимся усилиям живой речи. Звук, слово, речь — все, что относится к их рождению и жизни, испишут его страницы. При всем том он будет не злободневен в смысле злобы дня. Никакой техники, никакой художественности слова в нем места не будет. Он будет акушеркой речи (языка), и только». [78]Дело с изданием затянулось, в 1915 году выпустить первый номер не удалось. Хлебников даже обиделся на Асеева, хотя тот был не виноват, что авторы не торопятся присылать материал. Тем не менее в 1916 году Асеев еще попытался что-то сделать, но тщетно. «Слововед» так и не дошел до типографского станка.

Хлебников перестал сердиться на Асеева и подружился с ним и с его женой Оксаной, урожденной Синяковой. На даче у Синяковых под Харьковом Хлебников будет в дальнейшем проводить каждое лето с 1916 по 1920 год. Для Асеева это была одна из самых важных встреч в жизни — как, впрочем, почти для всех людей, кому довелось общаться с Хлебниковым.

Асеев так описывает этого удивительного человека:

«В мире мелких расчетов и кропотливых устройств собственных судеб Хлебников поражал своей спокойной незаинтересованностью и неучастием в людской суетне. Меньше всего он был похож на типичного литератора тогдашних времен: или жреца на вершине признания, или мелкого пройдоху литературной богемы. Да и не был он похож на человека какой бы то ни было определенной профессии. Был он похож больше всего на длинноногую задумчивую птицу, с его привычкой стоять на одной ноге, с его внимательным глазом, с его внезапными отлетами с места, срывами с пространств и улетами во времена будущего. Все окружающие относились к нему нежно и несколько недоуменно.

Действительно, нельзя было представить себе другого человека, который так мало заботился бы о себе. Он забывал о еде, забывал о холоде, о минимальных удобствах для себя в виде перчаток, галош, устройства своего быта, заработка и удовольствий. И это не потому, что он лишен был какой бы то ни было практической сметливости или человеческих желаний. Нет, просто ему было некогда об этом заботиться. Все время свое он заполнял обдумыванием, планами, изобретениями. Его умнейшие голубые длинные глаза, рано намеченные морщины высокого лба были всегда сосредоточены на какомто внутренне разрешаемом вопросе; и лишь изредка эти глаза освещались тончайшим излучением радости или юмором, лишь изредка морщины рассветлялись над вскинутыми вверх бровями, — тогда лицо принимало выражение такой ясности и приветливости, что все вокруг него светилось.

Он мог очень тонко и ядовито высмеять глупость и пошлость, мог подать практический и очень разумный совет, но никогда для себя. Для себя, для устройства своей судьбы он всегда оставался беспомощным. Об этом он не позволял себе роскоши думать. И жил в пустой комнате, где постелью ему служили доски, а подушкой — наволочка, набитая рукописями, свободный от всякой нужды, потому что не придавал ей решающего значения, ушедший в отпуск от забот о себе ради большего простора для мыслей, мельчайшим почерком потом набрасывавшихся на случайные клочки бумаги». [79]

В некотором роде этот аскетизм отразился и в стихах Хлебникова. Как никто другой, он умел сосредоточиться на главном и очень просто сказать о самых сложных вещах:

Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды — невод, рыбы — мы,
Боги — призраки у тьмы.

(«Годы, люди и народы…»)

Ну а то, что Хлебников, несмотря на замкнутость и погруженность в свои вычисления, при случае не лез за словом в карман, отмечают многие его знавшие. Особенно это проявлялось в их словесных перепалках с Маяковским. Однажды Маяковский съязвил в его сторону: «Каждый Виктор мечтает стать Гюго». — «А каждый Вальтер — Скоттом!» — моментально нашелся Хлебников. В другой раз, уже после революции, речь зашла об одном военачальнике, у которого было два ордена Красного Знамени. «Таких во всей России, — рассказывал Крученых, — 20 человек». — «А вот таких, как я, на всю Россию только один имеется, — и то я молчу!» — шутя заметил Маяковский. «А таких, как я, и одного не сыщешь», — быстро ответил Хлебников. [80]

В начале лета 1915 года, окончательно устав от астраханской жизни, Хлебников едет в Москву, чтобы самому заняться издательскими делами. Незадолго до отъезда он писал Матюшину: «Для меня существуют 3 вещи: 1) я; 2) война; 3) Игорь Северянин?!!! Зиму я провел очень скверно в толпе, но в полном одиночестве. Это только хитрый торгашеский город».