Вельможная панна. Т. 1

– Бедная страна! – говорила старшая сестра. – Недаром Фридрих грозил полякам, что силой заставит их повиноваться. И вот он насилием отнял у бедной страны достойнейшего патриота. Адам Красинский, епископ Каменецкий, о котором я часто говорила, жил в последнее время в одном из округов Силезии. В пределах Польши он опасался оставаться, потому что истинным патриотам менее всего представляла безопасности Польша. Фридрих не забыл того, что говорил и писал о сейме Красинский, предсказывая, что всякого, кто осмелится говорить на сейме в пользу отечества, неминуемо ждет ссылка. Одно письмо Красинского было перехвачено шпионами Фридриха, потому что за польским патриотом постоянно следили прусские ищейки. И вот Фридрих приказал его схватить. В одну из октябрьских ночей дом епископа был окружен отрядом вооруженных людей, которыми начальствовал какой-то гусар в прусском мундире. Гусар, явившись в дом Красинского, перебудил всех и сказал, что он имеет поручение и письмо от одного прусского майора, и когда заметил недоверие и испуг на лице слуги епископа, то, приставив пистолет к его горлу, велел провести себя к господину. Слуга, не испугавшись пистолета, поднял крик, надеясь, что епископ, поняв опасность своего положения, успеет спастись. Но в это время сам епископ вышел на крик, спросил, что там за шум, и тотчас же был схвачен. И вообразите, какая подлость! Отряд, напавший на жилище Красинского и арестовавший его посредством обмана, состоял не из пруссаков и не из русских, а из поляков…

– О, негодяи! – не вытерпела Елена. – Подлые поляки!.. Простите, дорогая мадам, что я нечаянно перебила вас, – обратилась она с извинением к Рошшуар.

– Ничего, дитя мое, – успокоила та и продолжала: – Да, свои поляки – такая деморализация! – и пишут, будто между ними один только казак. Поляки обращались со своим пленником очень жестоко. Пишут, что Красинский едва мог выпросить позволение, когда его уводили из дому, надеть сапоги и довольно легкое платье, и только казак явил себя настолько великодушным, что помог епископу одеться. Красинского посадили на лошадь, и более шести миль он принужден был ехать верхом, пока ему не позволили сесть в карету князя Голицына.

– Русского князя? – спросила Сент-Дельфин.

– Конечно, русского. Слуга бежал за ним, чтобы вручить арестованному хотя небольшую сумму денег – полтораста флоринов. Но гусар отнял эти деньги.

– Каналья! – ворчала под нос себе Елена, вся красная.

– У Красинского захватили также все бумаги, – продолжала Рошшуар, – однако в них не нашли ничего, что могло бы дать повод обвинить его в чем бы то ни было. Пишут, что гусар в прусском мундире, арестовавший епископа, был переодетый русский и действовал по приказанию Бибикова с согласия Фридриха Прусского.

– Понятно, что и карета была русская, – сказала Сент-Дельфин.

– Конечно… Красинского привезли в Варшаву и ввели к Бибикову, у которого в то время находились Штакельберг из Петербурга, папский нунций и посланники прусский и австрийский. Там его допрашивали. Красинский просил позволения писать к королю, чтобы Станислав-Август прислал к нему кого-либо, с кем бы он мог объясниться, и король прислал Огродского.

– Как ты все хорошо помнишь, сестра, – удивилась Сент-Дельфин.

– Неудивительно: я очень усердно слежу за всем, что делается на родине нашей милой Елены, – отвечала Рош-шуар.

Елена посмотрела на нее благодарными глазами.

– Что же было дальше? – спросила заинтересованная Сент-Дельфин.

– Красинский уверял, что никогда не был противником ни короля, ни России, но что желал и всегда будет желать освободить свое отечество от того положения, в которое его поставили враги. Красинскому приписывали объявление междуцарствия, то есть объявление польского трона вакантным, но он отвечал, что это было сделано против его воли, что акт такой важности нельзя опубликовать, не убедившись, что он будет принят и поддержан большинством. Ему предложили тогда вновь признать законным избрание Понятовского. Он отказался, говоря, что уже узнал короля, и что значило бы бросать тень сомнения на свободу его избрания на престол. Хотели замешать его в процессе похищения короля, но и тут не могли ничего сделать. Красинский, пишут, опасен своим умом, своей энергией и желанием общественной пользы. На его долю выпала редкая популярность: его считают мучеником за веру и отечество. Петербургский полномочный Штакельберг обращался, однако, с епископом с уважением. Ожидая из Петербурга предписаний насчет епископа, он отвел ему приличное помещение в шести милях от Варшавы и часто приглашал к себе на обед, куда епископ отправлялся всегда в сопровождении офицера и двух казаков.

– А вот недавно писали уже, – прибавила Рошшуар, – что папский нунций, входя в положение католических епископов в Польше, писал в Петербург и именем папы просил свободы не только для Красинского, но и для некоторых других епископов и сенаторов польских, и просьба нунция была уважена.

– А что для нашей милой Елены князь-епископ Виленский? – спросила Сент-Дельфин.