Венчание с бесприданницей

– Ну хорошо. – Команский снова сел напротив рассерженной Веры и спокойно улыбнулся. – Давайте условимся так: этого разговора между нами вовсе не было. Я ничего не говорил, вы ничего не слышали, останемся в добрососедских отношениях. Мне слишком дорого ваше расположение, чтобы я решился его утратить из-за собственного упрямства. Но после замужества мадемуазель Аннет, которое, я уверен, не за горами, мы вернёмся к этой беседе. И, надеюсь, я буду не самой бросовой партией для вас.

– Я не хотела бы вас обнадёживать…

– Пани Вера, я ведь не мальчик… Вроде этого навернувшегося в реку Гардина, – усмехнулся Команский. – Стреляться от любовной неудачи в мои годы смешно… К тому ж это и не поможет. Мне сорок три года, и женщину лучше вас я навряд ли встречу. Тем более что и поисками не утруждаюсь. А вам двадцать шесть, вы можете отыскать себе что-то лучше, моложе и ближе к вашему вкусу… Так что ни о каких обязательствах не может быть и речи! Вы вольны устраивать свою жизнь как считаете нужным. Я, со своей стороны, буду ждать – и ничуть этим не тяготиться. Кстати, насчёт жита вашего у меня кое-какие мысли имеются. Я к вам заеду на той неделе. Позволите?

– Конечно. – Вера кое-как выжала из себя улыбку, поднялась. – Позвольте поблагодарить вас за оказанную честь…

– Да бросьте, пани Вера… – невесело улыбнулся Команский. – Засим откланяюсь, а вам вот лучше лечь поспать. Не забудьте, к вечеру пришлю Савельича, готовьте возы. Дождь ещё этот некстати! Но тут уж не поделаешь ничего – унылая пора, очей очарованье… Ненавижу осень, а вы?

У Веры недостало было сил даже пошутить в ответ. Команский уехал, а она всё сидела за столом, опустив голову на руки и чувствуя звенящую пустоту в мыслях. На веранду заглянула Домна, с минуту смотрела на барыню. Затем тихо, на цыпочках отступила и прикрыла за собой дверь.

Полчаса спустя шорох за окном стих: дождь прекратился. Вера некоторое время смотрела на унизанные бисером капель кусты за окном. Затем поднялась и, взяв со спинки стула накидку, спустилась с веранды в сад.

В саду было серо и неприютно. С голых веток срывались холодные капли. Единственный жёлтый лист на макушке клёна зябко трепетал на ветру. Кутаясь в накидку, Вера пробралась по сырой траве в беседку за малинником, всю затянутую пожухшим плющом. Там, на деревянной неструганной лавке, лежали несколько забытых яблок – крепких, жёлтых. Вера машинально взяла одно из них, надкусила, сморщилась, ощутив кислую терпкость на языке. И эта кислота во рту оказалась последней каплей: к горлу подкатил комок, и Вера, уронив руки на голову, расплакалась навзрыд. От отчаяния и смертной тоски сжималось сердце. Сейчас её никто не видел, ни перед кем не надо было сохранять спокойствие. Вера почувствовала себя страшно одинокой, слабой и беспомощной, как котёнок, брошенный в реку под мост.

– Бесполезно… Бесполезно… – бормотала она, давясь рыданиями. – Что ни делай – всё бессмысленно, ненужно… Никому не нужно… Зачем, боже мой, зачем только… И ничего теперь не поделать, Никита, милый, ничего… Никита, боже мой, Никита, единственный мой, никогда, никогда, никогда…

Порыв ветра, пробежав по саду, швырнул в беседку горсть дождевых капель. Холодные шарики хлестнули Веру по щеке, и молодая женщина, всхлипнув, выпрямилась. Шумно вздохнув, собрала ладонью влагу с потемневших сырых перил, протёрла лицо. Некоторое время сидела не двигаясь, с закрытыми глазами, изредка судорожно вздыхая. Но вскоре успокоилось и дыхание. Княгиня Тоневицкая откинулась на прогнившую спинку скамьи, в последний раз вытерла слёзы и задумалась.

Выйти замуж и уехать в Петербург. Казалось бы – что проще? Опыт замужества без любви у тебя, моя милая, уже есть, с горечью напомнила себе Вера. Как и говорила маменька, – ничего смертельного. Муж – он и есть муж, не тиран – и слава богу. Сотни женщин живут так же, чего же тебе надобно? В шестнадцать лет ещё простительно мечтать о неземной страсти, начитавшись Пушкина с Вальтером Скоттом… А десять лет спустя – не смешно ли это всё? Десять лет спустя – после короткого несчастливого брака, вдовства, измотавшего её деревенского хозяйства, вечных мыслей о том, что всё не так, всё неправильно, всё ведёт к ошибкам… Как хорошо было бы сбросить этот камень с плеч… Уехать – нет, не в Петербург… В милую Москву, где знаком каждый переулочек, каждый поворот бульваров. Оказаться в Столешниковом, в родном доме с потрёпанными портьерами, со штофными обоями в большой зале, с портретом отца на стене, с печью в синих и зелёных изразцах, из которых один, у стены, слегка отколот, и трещины похожи на собачью улыбающуюся морду… Как давно, как давно она там не была! И – не думать больше ни об озимых, ни о льнах, ни о продажах, ни об истериках Александрин, ни о карточных проигрышах Сержа… Хотя бы неделю, хотя бы один день – не думать…