Венчание с бесприданницей

– И всё же дыма без огня быть не может! – тихо, но упрямо сказал Михаил. – Спору нет, этот гимназист поступил глупо… Но ведь он такой же патриот своей страны, как мы с вами! Если бы Россия мучилась под чужой пятой, если бы у нас давили всё родное, всё близкое сердцу…

– Задавишь у них, пожалуй! Раньше медведь сдохнет! – с сердцем отозвался Пётр. И замолчал надолго, отвернувшись к окну.

Михаил хотел было сказать что-то ещё, но старший брат прервал его решительным жестом:

– Вот что, брат Михайло, прекращай свои пылкие речи. Петя прав: ты судишь о том, чего не знаешь. Понимаю: у вашего брата студента сейчас в ходу писульки господина Герцена… Но ведь и тот, сидя в покое за границей, видит только то, что хочет видеть! Вольно ему было писать о свободе наций и требовать с пеной у рта всеобщего подъёма, тихонько стоя в сторонке! А как насмотрелся в Париже восемь лет назад, на что способна эта самая чернь, когда дорывается до власти, – так и пыла враз поубавилось! И не смотри на меня такими глазами, мне эту пафосную писанину доводится читать не меньше твоего! Все они там, за границей, готовы спасать Польшу от России, не вылезая из своих мяконьких европейских постелей! Пушкин, помнится, их замечательно аттестовал: «Вы грозны на словах – попробуйте на деле!» Не пробуют отчего-то! Статейки пописывать, разумеется, безопасней и спокойней! А мы с Петькой давали присягу государю императору! И волю его выполнять станем, не задумываясь и не рассуждая, как подобает русским солдатам!

– Какая удобная позиция, однако! – язвительно заметил Михаил. – Главное – освобождает от излишнего смятения в уме!

– Когда у солдат начинается смятение в уме – империи конец, – убеждённо заметил Александр и, зевнув, поднялся с кресла. – Пойду-ка я лучше спать. Завтра и так будет неспокойный денёк. Давненько уже не приходилось котильонствовать с провинциальными барышнями… Петька, ты идёшь?

Пётр, молча кивнув, спрыгнул с подоконника. Вера, взяв со стола свечу, пошла проводить братьев.

Когда она вернулась, Михаил стоял у окна и смотрел в ночь.

– Ветер, однако, поднимается… Как же будешь завтра устраивать фейерверк? Ещё спалишь все Бобовины…

– Да, может, и не стану устраивать, – устало сказала Вера, подходя и опираясь на плечо брата. – Будет с них и бала. Боже правый, Мишка, ни на что у меня уже сил нет… Что за комиссия, создатель…

Михаил улыбнулся. И тут же осёкся, заметив, что по лицу сестры бежит слеза. Последний раз он видел Веру плачущей три года назад на похоронах матери и сейчас испугался всерьёз:

– Вера! Что такое?! Ты что это вздумала?! О-о-о, вот правильно тебя все предупреждали – не женское дело заниматься имением! Тем более таким огромным, как эти твои Бобовины! Предлагали же тебе взять управляющего – ты отказалась, а почему? Ведь ты прежде и в деревне не жила совсем! И ничего во всех этих овсах и жатвах не смыслишь! Посмотри на себя, на кого ты похожа стала! Сущий сушёный гриб, и глаза провалились! Вечно ты впрягаешься в какой-то воз непомерный, а нам смотри на тебя и мучайся…

– Я не мучаюсь, Миша, – Вера утёрла слёзы. – Это поперву трудно было, а сейчас уже привыкла. А управляющему тут вовсе не место. Я Станиславу Георгиевичу дала честное слово, что сама буду следить за всем и не разорю его детей.

– Он не имел права брать с тебя такого слова! – сердито сказал Михаил. – И вообще не смел принуждать тебя к этому браку, и сажать тебе на шею свой выводок, и…

– Миша, Миша! Тебя это никаким образом не касается!

– Ещё как касается! Ты в некотором роде моя сестра! – Вера не ответила, и брат, подойдя, нежно, но решительно взял её за плечи и развернул к себе. – Верка, ты хоть когда-нибудь расскажешь, зачем тебе это понадобилось? Клянусь, я никому не скажу ни слова! Даже Петьке с Сашкой не обмолвлюсь, если ты не хочешь! Я знаю, что ты никогда не любила князя! И в голову не брала делаться хозяйкой сей латифундии! Это пусть местные матроны гадают четвёртый год подряд, как тебе удалось окрутить самого влиятельного человека в губернии, а мне…

– И ведь ты прав – до сих пор гадают! – с горечью подтвердила Вера. – Судачат, сплетничают, перемывают кости… Раиса Алексеевна – да ты её знаешь, Протвина, в двух верстах отсюда живёт, – до сих пор пользуется бешеной популярностью у соседей, потому что одна изо всех них близко со мной знакома! К её чести, она не рассказывает обо мне никаких гадостей… А ведь могла бы, между прочим! Ведь это к ней я прибежала тогда среди ночи, в рваном платье, вся мокрая, – я же все эти две версты бежала под дождём, – и…

– Как это – в рваном платье под дождём?! – всполошился вдруг Михаил. – Это что же… это почему? Что здесь произошло, в этих проклятых Бобовинах?! Нет, сестра, молчи, я сам догадаюсь! Мне этот Тоневицкий никогда не нравился, с самого начала! И если бы мама была жива, она ни за что не допустила бы этого брака!