Венчание с бесприданницей

Дождь зарядил надолго. Каждый день начинался со страха, что размокнут за пазухой драгоценные бумаги. С утра до ночи Устя брела по раскисшему тракту. Теперь она даже сожалела о том времени, когда мёрзлая грязь резала пятки. Идти под дождём приходилось согнувшись. Беглянка судорожно прижимала к бокам локти – чтобы струйки воды со спины не затекли под грудь, где лежал свёрток. Ноги глубоко погружались в чавкающую грязь, и выдирать их с каждым днём делалось всё труднее и труднее. Теперь перед глазами Усти всё время была эта липкая дорожная трясина. Не было сил даже обернуться, чтобы кинуть взгляд на дорогу у себя за спиной. Устинья приноровилась ловить ухом малейший звук позади – чтобы вовремя скрыться в бурьяне от телеги или экипажа.

Ватагу нищих вконец измотанная Устя встретила уже у Подольска. Они сердобольно сунули ей корку хлеба и сообщили, что до Москвы осталось меньше сорока вёрст. На здоровых ногах Устинья отмахала бы эти вёрсты за день. Но теперь, в лихорадочном жару, от которого всё плыло перед глазами, она только и могла, что плестись в хвосте оборванной вереницы бродяг. Когда делалось совсем уж худо, присаживалась на обочину. Нищие никуда не торопились, заходили в богатые подмосковные сёла, выпрашивая Христа ради «кусочки», пели божественное под окнами, дрались вечерами из-за добычи и играли в карты. К Златоглавой эта орава подошла лишь неделю спустя, уже в середине октября, – когда дорогу снова схватило заморозком.

– Тётка Глаша, а ты допрежь на Москве бывала? – сипло спросила Устя худую как жердь оборванку, у которой сквозь обширные прорехи в рубахе просвечивало сухое смуглое тело.

Та расхохоталась беззубым ртом.

– Вестимо, как же не бывать! Кормилица она наша – Москва-то!

– Столешников переулок знаешь? Христа ради, отведи меня туда!

– А что дашь за это? – сощурилась нищенка.

– Что хочешь, то и возьми, – обречённо сказала Устинья. – Хочешь – сарафан с себя сыму и отдам?

– Этак тебя заберут! – хмыкнула Глашка. И задумалась. – Давай вот так… Я тебя до Столешникова доведу – а там, у дома, ты свой сарафан мне и отдашь. Ждут ведь тебя там? Всё не так срамно, как по улице в исподнице идти!

У девушки уже не было сил представить, что скажет барин, увидев её в одной рваной рубахе на пороге дома. Но мысль о том, что Ефим уже может быть там, в этом неведомом переулке, придала ей решимости.

– Договорились. Веди.

Глашка бросила несколько слов остальным нищим, те рассмеялись. Две женщины отделились от ватаги и пошли вдоль обширных огородов к Камер-Коллежскому валу.

Глашка явно не обманывала: она хорошо знала дорогу и уверенно шагала по городским улицам, поглядывая по сторонам. Устинья едва тащилась за ней, изо всех сил стараясь не лишиться сознания. От душного жара нечем было дышать. Свежести октябрьского дня Устя уже не ощущала, задубевшие ноги больше не чувствовали холода. Словно в бреду, проплывали перед глазами расписные церкви, большие каменные дома, кудрявые колонны, экипажи, дамы в нарядных туалетах, солидный околоточный на углу… На одном из домов она увидела двух огромных каменных баб, держащих не то крышу, не то наличник на окне. Бабы были одеты ещё хуже неё: в одни лишь юбки, бестолково перекрученные на поясе, и каменные груди бесстыдно вываливались на улицу. «Верно, я ума лишилась, коль такое мерещится… – в панике подумала Устинья, поскорее отворачиваясь от срамных баб. – Господи… Дойти б скорей…» А Глашка, посмеиваясь, ещё и дёрнула её за рукав:

– Глянь, девка, эки львища сидят! Страшенные!

«Кто?..» Устинья через силу взглянула на двух каменных львов у ворот Английского клуба, шарахнулась от них. «Чур меня, страсть какая… Мать-Богородица, да что ж со мной? Что блазнится-то? Нешто такой зверь на свете бывает?.. Как есть, разума лишаюсь…»

Тут, на её счастье, Глашка свернула с шумной нарядной Тверской. Впереди замелькали низенькие деревянные домики и яблоневые сады Столешникова переулка. Дом Иверзневых отыскался сразу же: небольшой, в два этажа, крашенный поблёкшей зелёной краской. Из-за забора топорщились облетевшие кусты.

– Ну вот – сюда тебе, – усмехнулась Глашка. – Давай сарафан – по уговору!

– Пособи снять… – одними губами выговорила Устинья, развязывая пояс. Бумаги отца Никодима упали на землю, и она торопливо наступила на них чёрной ногой. Но нищенка посмотрела на свёрток без всякого интереса и, вцепившись крепкими, заскорузлыми пальцами, стянула с Устиньи обещанное тряпьё.

– В расчёте, стало быть! Прощай, не поминай лихом! – крикнула Глашка и тут же исчезла, как не было её.

Устинья подобрала с земли бумаги. Шатаясь, держась за забор, выпрямилась. И из последних сил ударила в воротную калитку кулаком.

Вскоре послышались шаги и ворчанье:

– Иду, иду уже, что за блажь такая – в ворота колошматить? С петель сорвёшь, иду, говорят тебе!

Калитка приоткрылась, и из неё выглянула старуха в опрятном коричневом платье и замызганном фартуке. Увидев Устинью, стоящую у ворот в одной рубахе, она вытаращила глаза:

– Тебе кого надобно, милая?!