Венчание с бесприданницей

«Двести душ! Двести живых душ, полностью зависящих от тебя! Дети умирают через одного! Сорок два человека в бегах! Девок каждый день драли розгами и арапником – и они даже не могут сказать, по скольку получали! «Когда по часу, барин, когда по полчаса…» Даже силинских, которые дня не голодали, довели до того, что они уходили эту… как они её называли… Упыриху! Вот верно Мишка говорил, что русский народ всегда точен в своих прозваниях! И ведь всё могло бы быть по-другому, если бы барину, вместо того чтоб валяться на диване и страдать по поводу своей изуродованной морды, пришло в голову съездить в имение! И, чёрт возьми, поинтересоваться людьми, которые всецело от него зависят!»

«Но я же знать ничего не знал! – защищался Никита от самого себя. – В отчётах Упырихи всё было чудно! Доходы шли, хоть и невеликие, жалоб не было… Чего было беспокоиться? Ч-чёрт возьми, как всё плохо, как запутано… Как теперь из всего этого выбираться? Я ничего не смыслю в этом хозяйстве, будь оно проклято… Несколько лет, вероятно, от имения не будет вовсе никакого дохода, надо дать мужикам встать на ноги… Барщины – три дня, как у всех, а не шесть… Дать денег на скотину, всё равно тратить их не на что… Сам, разумеется, переберусь сюда, здесь жизнь много дешевле, да и что мне нужно?.. Семьи нет, бедных родственников, слава богу, – тоже… Коров на скотном двадцать голов, на что мне столько? Отдать тем, у кого больше всех детей… Отца Никодима надо будет спросить. Хорошо ещё, что были хоть какие-то продажи, следовательно, год проживём… Строиться мужикам, верно, уже поздно, зима на носу… Леса им надо будет дать, конечно… Господи милостивый, да как же это всё теперь наладить?! В Москву возвращаться, похоже, и незачем. Надо будет просто написать Мишке, чтобы прислал мои вещи… Да ещё эти беглые, Силины и две девки… Куда они запропали, давно должны были появиться… Тоже придётся о них Мишке писать». Закатов даже застонал сквозь зубы, представив себе, какие глаза будут у его друга, когда тот узнает об ужасах, творящихся в Болотееве. Закрыв глаза, он вспомнил об их ночных разговорах. Как его тогда смешили Мишкины реприманды по поводу того, что он, Никита, ничем не занят, ничем не интересуется… И ведь прав Мишка оказался, кругом прав! Кто есть Никита Владимирович Закатов? Бесполезная, бессмысленная, никому на свете не нужная свинья…

Внезапно он вспомнил о Вере. Вспомнил так, как всегда вспоминал о ней в минуты боли, отчаяния, тоски. Смуглое строгое лицо с пытливыми чёрными глазами и крошечной родинкой над верхней губой вставало перед внутренним взглядом как живое. Казалось, Никита видит Верино отражение в залитом дождём стекле окна, и даже шуршание её платья мельком почудилось ему. Что бы он смог сказать ей при встрече?.. И будет ли она когда-нибудь – эта встреча? Медленно-медленно Закатов опустился за стол. Не глядя, придвинул к себе чернильницу, перо. Чёткие строчки одна за другой начали ложиться на бумагу.

Впоследствии Закатов, как ни старался, не мог вспомнить того, что было им написано в этом единственном письме. Час шёл за часом, дождь стучал по крыше, сбегал по стеклу, а по жёлтой в свете свечи бумаге всё ползли и ползли чёрные строчки. Кажется, он вспоминал отца, войну… Кажется, говорил о том, о чём никогда не осмелился сказать Вере в лицо. О том, что никого и никогда не любил, кроме неё, что в самые страшные мгновения достаточно было вспомнить её милое лицо – и делалось легче. Писал о Болотееве, о том, что увидел сегодня, о том, что виноват во всех этих ужасах не кто иной, как он, Никита Закатов…

Было уже далеко за полночь, когда Никита бросил перо, глубоко, всей грудью вздохнул, словно человек, вынырнувший со дна глубокого омута, и отодвинул от себя исписанные листы. Посидев с минуту без движения, с закрытыми глазами, он сложил письмо, запечатал его сургучом и уже заканчивал надписывать адрес, когда в дверь осторожно зацарапались.

– Кто там скребётся? – удивился Никита. – Феоктиста, это ты? Зайди!

– Это я, батюшка, Василиса… – пропищали за дверью, и внутрь осторожно просунулась молодая баба в сдвинутом на затылок синем платке. Свеча в её руке освещала круглое востроносое лицо с карими глазами – испуганными и одновременно донельзя любопытными и почти наглыми. Никита сощурился, вспоминая, где он мог её видеть.

– Василиса, скотница ваша, – помогла ему баба. – Дядька Кузьма послал спросить, не надо ль чего.

– А где девки? Анфиса, Фенька? – изумился Никита, не понимая, зачем ему прислали эту особу со скотного двора.

– Дрыхнут, батюшка! – с готовностью доложила Василиса, вытягиваясь во фрунт и выставляя вперёд мощную грудь под вытертой рубашкой. – Да и, позвольте сказать, что там в них обеих путёвого есть? Рёбры да глазюки голодные – боле ничего! А мне дядька Кузьма сразу велел: поди к барину да спроси – не надо ль чего…