Венчание со страхом

А Никита тем временем прошелся по комнате. Постоял у открытого окна, подышал. Но та волна, что накатила на него там, в прихожей, все не отступала. Прилив-Природа, ну что тут можно поделать? Все естественно, все прекрасно.

У Кати он был в гостях только однажды, как-то весной заезжал. Они, помнится, чай пили на кухне и толковали об одном дельце, в котором имели каждый свой служебный интерес. Беседа была до уныния чинной и пристойной, и дальнейшего развития события не получили. А он-то, дуралей, тогда размечтался…

А все гири проклятые! Никита шагнул к балконной двери и заглянул за зеленую штору. Тогда весной здесь стояли увесистые железяки по пуду каждая. А фотография их владельца красовалась на книжном стеллаже.

И сейчас все было на прежнем месте: и гири, и фото. А вон и майка мужская брошена на диване, весьма крупного размера маечка — серая, с надписью «Lee». Он вздохнул. Нет, брат, тебе тут места не предвидится, все занято. Как в метро в час пик.

Мысль о поездке к Кате родилась неожиданно. Весь день Колосов был в запарке: на конец недели намечалось совещание по обсуждению работы уголовного розыска по преступлениям, имевшим большой общественный резонанс. Сыщики предпочли бы ночь напролет просидеть в засаде, пойти на задержание, на отработку местности, да к черту самому лысому в гости — лишь бы не торчать в кабинете, корпя над строгой бумаженцией, по которой надо было отчитываться перед начальством — да не голословно, а в процентах раскрываемости с дельными планами оперативных мероприятий под пугающе секретным грифом.

А вторую половину рабочего дня Никита провел в областной прокуратуре, тщательно изучая все имеющиеся в производстве дела по нападениям и убийствам женщин пожилого возраста. Отксерокопировал себе все протоколы осмотра мест происшествий и трупов погибших. Вчитывался в отчеты судебно-медицинских и биологических экспертиз, сравнивал, сопоставлял, занося массу сведений к себе в блокнот.

Пометил на отдельном листке словечко «геронтофилия» и поставил после него жирный вопросительный знак. А следующее слово, обведенное для пущего эффекта в рамочку, было «неандертальцы». Возле него стояло сразу два вопросительных знака.

Однако все эти грамматические хитрости только очень смутно выражали чувства начальника отдела убийств ко всему этому делу. Чувства эти вряд ли кто-то мог описать и объяснить, меньше всего сам Колосов. Он ни в чем не был теперь уверен, ничего не знал наверняка и во всем сомневался. Единственное, что он все же поставил для себя во главу угла, сделав главной отправной точкой, — это убеждение в том, что подобного дела в его практике, да и в практике всего их отдела, еще не было, да и вряд ли когда-либо будет. И распутыванием всей этой странной истории он жаждал заниматься лично, несмотря на все свои запарки и заморочки, потому что вся эта разом обрушившаяся на него экзотика — геронтофилы, обезьяны, змеи, древние кости, неандертальцы и разбитые весьма странным способом ископаемые черепа возбудили его профессиональное любопытство до последней степени.

Никита, как он и говорил Кате, был жестоко заинтригован. И чувство это стократно усилилось после посещения им музея в Колокольном переулке.

Первоначальные оперативно-розыскные действия по делу Калязиной — весь стандартный набор опросов, установок, компьютерных выборок, традиционных проверок криминального контингента, выдвижение общих версий — все было поручено Соловьеву.

Никита вмешиваться в деятельность Спасского уголовного розыска не собирался. Однако полученная им лично информация, которую он вот уже несколько дней никак не мог разложить по полочкам и переварить, настойчиво требовала немедленного обсуждения.

Колосову чуть ли не впервые в жизни смертельно хотелось выговориться. И выговориться с пользой: чтобы его выслушали без дурацких ухмылок и поняли, может быть, то, что он сам так пока и не мог понять.

На роль такого терпеливого слушателя он и выбрал Катю. Она — человек творческий, с фантазией, вон какие статьи в газетах закручивает. Ей бредовые выдумки и всякий сумасшедший вздор поверять не совестно. И потом, она же обещала, что не будет смеяться над ним…

— Ты откуда, Никита? Он обернулся.

Катя стояла перед ним. Волосы ее еще не высохли, а глаза сияли. Й вся она такая была славная, нежная. И сарафан яркий ей шел чертовски.

— Я из прокуратуры ехал, ну, думаю, наверное, ты дома уже — полдевятого вечера ведь. Решил… ну, как обещал… В общем, явился гость незваный.

— Да ты что! Да я тебе всегда рада! Честное слово. Ты есть хочешь?

— Хотел, — он смотрел на нее не отрываясь. — А теперь… И теперь хочу… тоже…

Катя чуть отвернулась. Ясненько все с вами, Никита свет Михалыч. Ей внезапно тоже захотелось… набросить на себя что-нибудь. А то этот сарафан треклятый: такое ощущение, что ты — это сплошные голые локти, плечи, коленки. Все для всеобщего обозрения, как на витрине.

— У меня мясо есть жареное и гренки с сыром сделаю. Будешь?

— Буду. Спасибо. Одни хлопоты тебе.