Венедикт Ерофеев: посторонний (без иллюстраций)

На следующий день я, в юбке до полу, как гимназистка, ровно в три позвонила в дверь в новенькой башне — дом хороший был и место хорошее, но где, не помню. Мне открыла полноватая белобрысая женщина, глядела она подозрительно. Я вежливо поздоровалась и объявила, что я к Венедикту Васильевичу. “А Венедикт Васильевич спит”. Как это спит, ведь он меня в гости пригласил! Аж задохнулась от изумления. “А вы кто такая вообще?” — “Я поэтесса, мы вместе выступали вчера, потом в такси ехали, ему еще две бутылки дали, а мне варенья, он меня за книгами позвал! Передайте ему, как проснется, чтоб в следующий раз гостей не звал, когда спит. Ну, я пошла”. — “Нет, никуда вы не пошли, будете чай со мной пить, а то он ругать меня будет, что я вас выпустила”. — “Нет уж, не буду я с вами чай пить, я ухожу домой!”

На шум вышел Ерофеев, он был в том самом костюме и рубашке, в которых вчера читал про Розанова, только еще более мятых, и если галстук вчера и был, то теперь его не было. Видно было, что обе бутылки он вчера немедленно выпил по приезде, наверно, из горла. Так что чай пили на кухне, втроем. С женой, оказавшейся тоже Галей. Говорили за чаем долго и очень хорошо, только для меня тогда все же сложно. И еще Ерофеев вставлял иногда слова, которые я иногда слышала в деревне. Ужасные, неприличные слова. И я ему строго так сказала: “Зачем вы говорите плохие слова?” Он посмотрел удивленно своими голубыми глазками отщепенца: “Да как же их не говорить-то?” Но перестал! Так что Галя даже с подозрением сказала: “Он в вас влюбился, что ли, в первый раз слышу, чтоб он матом не ругался. Да я вас кислотой оболью!” Поэтому я довольно скоро засобиралась, кто ее знает, еще и вправду обольет кислотой. Влюбился, скажет тоже. Оценил — да. Сказал, между прочим, что ему нравятся мои стихи и еще — Ольги Седаковой. Ерофеев был по-русски опрометчиво щедр: узнав, что я знаю польский, подарил “Москву — Петушки” на польском. Как последнюю рубашку отдал. А другую книжку дал почитать, Зиновьева. Я обещала скоро отдать, но так никогда и не попала больше в этот дом».

17 июля 1980 года умер Борис Николаевич Делоне. «Упал в квартире, сломал шейку бедра и буквально за три месяца из крепкого старика превратился в совершенно немощного», — вспоминает Сергей Толстов[755]. Незадолго до его смерти в семье обсуждался вопрос: выкупать ли Борису Николаевичу в личную собственность дачу, которую государство три десятилетия сдавало Делоне в аренду? «Дед спрашивал нас, покупать или нет, — вспоминает Сергей Шаров-Делоне. — И все решили, что нет: потому что понимали, что без Деда она нам не нужна. Так что это был наш выбор. И нас никто не просил особо освободить дачу — она была снята на весь год. Просто в сентябре мы уехали: потому что позже было уже труднее». «Я помню, как мы собирали там вещи, — рассказывает Сергей Толстов. — Ерофеев переживал больше всех. Пил все время водку. Мы грузим, а он требует, чтобы я в магазин съездил за бутылкой для него. И я вместо того, чтобы грузить, на велике в Абрамцево гонял за бутылкой. И он тут же эту бутылку выпивал. Я-то не пил, мне неудобно, меня помогать позвали, что же напиваться в такой день. А он тут раскис совершенно. Не помогал, не грузил, только сам напился. Он очень не хотел съезжать. Наверное, даже боялся. Понимал (и Галя тоже), что у него с Делоне связан совершенно другой образ жизни, трезвый»[756].