Венедикт Ерофеев: посторонний (без иллюстраций)

В записной книжке от 12 января 1979 года Ерофеев отметил: «Лев Кобяк<ов>, водка, водка, оздоровление и не туда и не совсем, тоска по Р.»[749] — то есть Юлия Рунова никуда из его жизни не исчезла. В начале августа этого года Венедикт, Юлия и ее дочка Вера вместе приехали в Кировск. «Еще когда мама болела, — вспоминает Тамара Гущина, — Вена написал, что они с Юлей хотят приехать. Мол, Юля понимает в этих заболеваниях и, может быть, что-то посоветует, скажет, каким врачам надо ее показать. Юля мне понравилась. Симпатичная такая, ухоженная, строгая. Мы ходили на кладбище, она цветов купила, еще нарвали полевых, посидели там, помянули, а когда Вена отошел, я Юлю спросила: “Что же вы, ведь когда-то Венедикт собирался вас привезти к нам познакомиться, почему вы уступили Вале?” Она говорит: “У меня был другой характер. Я, например, не могла рвать юбки и забираться к нему в окно на какой-то этаж”»[750].

В ночь под новый, 1980 год Ерофеева накрыл приступ тяжелой психической болезни на почве алкоголизма. Утром 1 января в квартире Марка Фрейдкина раздался телефонный звонок. «Звонила Галя, — вспоминал он, — и просила срочно приехать, поскольку у Вени начался приступ белой горячки. Спросонья и с похмелья плохо соображая, что к чему, я тем не менее взял ноги на плечи (благо жил совсем недалеко — около станции метро “Аэропорт”) и отправился на Флотскую. Я провел там в тот раз около полутора суток. Не стану в подробностях описывать, чему я стал свидетелем, — российскому читателю, без сомнения, прекрасно известны все проявления этого вполне национального недуга <...> Скажу лишь, что изрядную часть этих полутора суток я, героически борясь со сном, просидел на стуле перед дверью на балкон, куда Веня то и дело норовил выскочить, уверяя, что кто-то зовет его снаружи. Удивительно, что сам он все это отлично запомнил и позже записал в своем дневнике»[751]. «Самый поражающий из дней. Начало треклятого пения в стене, — отметил Ерофеев в записной книжке. — Срочно водки. Не помогает. Мышки и лягушата. Срочно вызван Марк Фрейдкин для дежурства. Всю ночь приемник, чтобы заглушить застенное пение. Из метели — физия в окне. Люди в шкафу. Крот на люстре. Паноптикум...»[752]

Упомянем и о том, что столь тяжелые последствия злоупотребления алкоголем были для Венедикта не в новинку. По воспоминаниям Николая Болдырева, еще в 1970-х годах Ерофеев впервые попал в психиатрическую клиническую больницу № 1 им. П. П. Кащенко[753]. Врач Михаил Мозиас вспоминал об одном из визитов Ерофеева в клинику так: «При поступлении он был в состоянии тяжелой алкогольной интоксикации. Постепенно поправился. В отделении вел себя очень скромно, никто из окружающих — ни больные, ни сотрудники — не знали, что он писатель»[754].

9 марта 1980 года Ерофеев читал «Москву — Петушки» на квартирном вечере у Александра Кривомазова, который записал ерофеевское чтение на магнитофон. Именно эта запись теперь воспроизводится в фильмах и радиопередачах о Ерофееве. Выложена она и в интернете. Кривомазов следующим образом вспоминает о том, как проходил вечер: «Ерофеев перед чтением поставил условие: у каждого слушателя должно быть 2 бутылки вина, а перед ним должны были стоять пять. Ну, и стаканчики, понятное дело. Я, организатор, справился с этой формулой. Однокомнатная квартира вместила всех желающих. В ходе чтения автор быстро одолел свои пять бутылок, и — о чудо! — к нему потекли из рук в руки бутылки с вином от слушателей... В конце того вечера была сделана последняя фотография: между слушательницей и слушателем с белыми лицами стоит с синим лицом наш замечательный автор». «Выглядел Ерофеев грустно, — рассказывает об этом же чтении Лидия Иоффе. — У него тряслись руки. Он потребовал, чтобы после каждой главы все выпивали по рюмке. Но народ был нестойкий, выпили всего рюмки три за все чтение. А он — да, выпивал, но не точно, что после каждой главы. Вмещались там интересно. Была большая двуспальная тахта и еще сбитые из досок скамейки, помещалось несколько десятков на тахте и скамейках».

В конце марта в квартире Александра Кривомазова прошел еще один вечер Ерофеева, который был разделен между ним и поэтессой Галиной Погожевой. Тогда, вероятно, и состоялось чтение эссе о Розанове, описанное Александром Барулиным (мы приводим это описание в одной из предыдущих глав). Про чтение Ерофеевым своего эссе и про то, что последовало дальше, рассказывает и Погожева: «И вот этот незнакомый, но будто сто лет знакомый человек с простой фамилией, которую я тогда сразу забыла, стал читать о каком-то неведомом мне Розанове, фамилию которого я как раз сразу запомнила. И это было ошеломляюще, дурманяще, как будто в воздухе разлились винные пары, хотя никто не пил. Или нет, вообще что-то необъяснимое, не вещество, но поле. Потом нас развозили по домам, но сначала выдали гонорар. Мне банку клубничного варенья, а Ерофееву две бутылки вина. По дороге он меня проэкзаменовал, выявил пробелы и велел завтра приезжать к нему за книгами в три часа. Адрес дал.