Венера в мехах

Ты знаешь, как я люблю сидеть у опушки леса в теплый летний вечер; я вслушиваюсь в легкий шелест, который проносится над вершинами деревьев, в жужжание пчел и золотых мух в траве и вдыхаю в себя ароматный воздух. Однажды на сучьях передо мною сидел зяблик, а из леса вылетал свист черного дрозда; не знаю, почему мне в эту минуту так захотелось поговорить с лесом. Но я не получил ответа или получил его на непонятном для меня языке. Я увидел, как плющ, ласково и живописно вившийся около дуба, медленно вытягивал из него жизнь; года через два дуб одряхлеет, засохнет, и когда слабое дуновение, которое нынче вечером слегка колеблет деревья, обратится в бурю, то оно опрокинет его, если ранее этого молния не ударит в его гордую вершину. Я видел, как кружилась туча комаров в лучах вечернего солнца и как внезапно зяблик вспорхнул со своего сука и рассек эту тучу, а вокруг него кружился ворон, а еще выше парил орел, который не пощадит и ворона. Часто, проходя по полям, я радовался василькам, весело глядевшим между золотистыми колосьями, и крошечным муравьям, сооружавшим свою пирамиду, и темной куропатке, высиживавшей свои пестрые яички; но синие васильки посреди ржаного поля – сорная трава, высасывающая из него много жизни; на муравейнике я видел улитку, по которой муравьи ползали точно так же, как лилипуты по телу спящего Гулливера; она содрогалась под их жалом, но тщетно искала спасения; куропатку же, что сидит на яйцах, наверно задушит лисица.

И море, со своими спокойными, ровными волнами, желтыми розами, зелеными сетками морских трав и водяных лилий, как будто манит меня к себе, но, если б я прельстился его обманчивою приманкой, оно заключило бы меня в свои холодные и молчаливые объятия и потом с презрением выбросило бы на песок мой бездыханный труп; оно шумит так приветливо, так усыпительно, как будто напевает колыбельную песнь, но это лишь предсмертный стон природы, голос тления; волны его смывают землю и камни, пробивают скалу, на которой начерчен крест, и, как только плотина прорвется, они потопят землю, животных и людей.

А женщина – чего ищет она, привлекая меня к своей груди? Как и самой природе, ей нужна моя душа, моя жизнь для того, чтоб произвести новые существа и затем обречь меня на смерть. Уста ее то же, что и волны морские; они обольщают, лепечут, помрачают рассудок и в конце концов – уничтожают.

Смейся теперь над моим идеализмом, но это лучшее из всего, что мы имеем в этой жизни; никто не знает ее цели, никогда никто не откроет ее; она существует сама для себя, а любовь присоединена к ней единственно для непрерывного продолжения ее в новых существах, которые, как и мы, будут радоваться месяцу и звездам и, как и мы, станут добычею смерти.

Твой Гендрик.

21 декабря

Любезная мать!

Не знаю, с чего начать, чтоб сказать тебе все, что мне надо передать тебе. Лгать перед тобою я не в силах и потому скажу тебе всю истину. Я имел дуэль и ранил своего противника, но ранил неопасно, так что все окончилось благополучно. Я знаю, что ты поверишь мне, если я скажу тебе, что я дрался не из высокомерия и хвастовства, а потому, что иначе поступить не мог. Товарищи не могли мне простить, что я вступил в полк прямо офицером. Сперва они только сдержанно обращались со мною, потом стали избегать моего общества и, наконец, начали оскорблять, в особенности же один из них – граф Комарницкий. Я принужден был вызвать его на дуэль – таков обычай в полку.

«Как дрался я?» – спросишь ты. Те, которые присутствовали на дуэли, нашли, что хорошо, сам же, право, не знаю, как я ранил Комарницкого. Я не имею претензии слыть героем и потому признаюсь тебе, что я сильно был взволнован, но я подумал о тебе и из самолюбия сохранил спокойный, даже веселый вид. Старый Венглинский, долго служивший в кавалерии и опытный дуэлист, однажды, разговаривая с моим отцом, сказал: «В дуэли важнее всего не выжидать удара противника, но сразу броситься на него». Я был еще ребенком, когда слышал эти слова, и весьма кстати вспомнил их теперь; я так стремительно бросился на Комарницкого, что искры посыпались из глаз. Он очень силен, а я слаб и не обладаю особенно крепкими нервами, но прежде, чем я успел опомниться, закричали «стой», и я увидел, что кровь струится из его головы.

Мы подали руку друг другу, и теперь я стал добрым товарищем и принужден пить, играть с ними и слушать их грубые шутки. Офицерский быт уже опротивел мне. Только один из товарищей нравится мне; он немец, но не пугайся его фамилии – Шустер – очевидно, не аристократической. Сейчас ведут меня на попойку.

Твой Гендрик.

24 декабря

Добрая мать!

Скажу тебе новость и знаю, что ты будешь недовольна мною, зато я сам доволен собой. Дело идет о партии, которую вы придумали для меня. Вообрази себе мое удивление, когда я узнал из твоего письма, что граф Потоцкий писал моему отцу, в каком восторге от меня его семейство, и что мой отец, не спрашивая меня, отвечал, что и я в восторге от графини Адель; после этого было решено женить меня на ней.