Венера в мехах

В первый раз похвала сорвалась с уст железного человека. Ольга обернулась к нему, и пылающее лицо ее выражало замешательство, удивление и благодарность. Через несколько дней Владимир вошел в столовую в то время, как она сметала паутину с потолка. Он взял щетку из ее рук и поставил ее в угол.

– Это не ваше дело, – мягко сказал он, – я никак не желал, чтобы ваши нежные, богатые кровью легкие глотали столько пыли.

– Но как же быть, если мои слуги не голландцы?

– Вы сделаете их голландцами, – сказал он, – если вы будете с ними строги и справедливы, конечно, не раз, а сто раз, ежедневно, в течение целого года. Никогда не забывайте, что вы хозяйка и что, как скоро вы сами принимаетесь за работу своей ленивой прислуги, вы делаете то же, что Наполеон, когда он стал на часы вместо заснувшего гренадера. Ваше дело наблюдать за порядком и руководить прислугой.

С террасы он указал ей на сад.

– Когда настанет весна, то вы можете сажать, сеять цветы и овощи, рыться в земле, поливать и полоть гряды; все это будет вам здорово. Здесь вы можете быть и жестокой, так как всякая женщина время от времени испытывает эту потребность; ведите безжалостную войну с червями и другими насекомыми. Затем рекомендую вам улья с их прилежными обитательницами. А теперь, – заключил он после того, как обошел с нею весь дом, – сыграйте мне что-нибудь; вы играете с таким смыслом и чувством.

Ольга вся дрожала. Опустив глаза, она села за фортепиано, и пальцы ее стали скользить по клавишам.

– Смотря на ваши пальцы, я понимаю вашу игру; какие тонкие, прозрачные, как будто одушевленные пальцы.

Ольга побледнела; она на минуту приложила к сердцу свою руку и заиграла Лунную сонату Бетховена. При первых тихих звуках адажио Владимир заслонил рукой свои глаза. Все очарование лунной ночи и приятная тень ее охватили обоих, и души их витали в магическом, унылом свете и в замирающей, грустной мелодии. Когда последний звук замер в воздухе, она медленно опустила руки. Оба молчали.

– Отречение, покорность, – сказал он наконец, – вот что повествует нам чудная соната, то же, о чем говорят нам и природа, и весь окружающий нас мир. Прежде всего покорность сердца, самоотвержение. Будь это обманутая любовь, осудившая сама себя на вечное молчание, но все мы должны научиться отречению.

Он взглянул на Ольгу. Глаза его были влажны, и он стал так замечательно кроток.

С этих пор он реже стал ездить. Ольга поняла его. Но вот настал день, когда муж ее уехал в Коломею за покупками. Она осталась одна и знала, что он приедет. Ежеминутно сердце ее грозило замолкнуть; в сумерки она надела свою меховую кацавейку и села за фортепиано. Почти невольно заиграла она сонату, но вдруг окончила ее диссонансом. Ей стало невыносимо жарко в пушистом меху; она распахнула свою кацавейку и большими шагами стала ходить по комнате, скрестив руки на волнующейся груди. Тут она увидела его посреди комнаты. Кровь бросилась ей в лицо. Она быстро застегнула свою кацавейку и подала ему руку.

– Где Мишель? – спросил он.

– В Коломее.

– Так я…

– Неужели уедете?

Владимир был в недоумении.

– С утра я радовалась случаю поговорить с вами, поговорить наедине, – сказала Ольга сдавленными голосом, – останьтесь, прошу вас.

Владимир положил шапку на фортепиано и сел на одно из небольших коричневых кресел. Ольга прошлась раз-другой по комнате и остановилась перед ним.

– Любили ли вы когда-нибудь, Владимир? – отрывисто и резко спросила она. – О, наверно!

Губы ее презрительно передернулись.

– Нет, – возразил он с глубокою серьезностью.

Ольга молча поглядела на него.

– А в состоянии ли вы любить? – в недоумении спросила она опять. – Я думаю, что нет.

– Вы вторично ошибаетесь, – ответил Владимир, – натуры, как моя, не расточавшие свое сердце клочками, не склонные к сентиментальности и вполне созревшие, быть может, одни в состоянии истинно любить. Такая любовь непонятна юноше и несозревшей девушке; только вполне развитый мужчина способен на глубокое чувство и иногда женщина, но большая часть женщин в эту пору жизни уже успели расточить свое сердце.

– А какую женщину могли бы вы полюбить? – спрашивала Ольга.

Владимир молчал.

– Это до крайности интересует меня, – пробормотала она.

– И мне необходимо ответить вам?

– Пожалуйста.

– Итак, такую, которая во всем была бы вашей противоположностью, – сказал он сухим и подавленным голосом.

Ольга сперва побледнела как полотно, потом покраснела, и слезы заблистали на ее прекрасных глазах. Она молча опустила их.

– Ну, засмейтесь же, – сказал Владимир с холодным и вместе печальным юмором, – это должно казаться вам страшно смешно.

– Вы невежливы, – возразила Ольга голосом, прерывавшимся от слез.

– Но правдив, – прибавил он, не обращая внимания на ее волнение.

– Вы чувствуете какую-то антипатию ко мне, – твердо сказала Ольга, гордо подняв голову, – я давно это заметила.

Владимир отрывисто, охрипло, невыразимо грустно засмеялся.

– Ну, так я предпочитаю сказать вам всю правду, – с пылкой горечью воскликнул он, – я чувствую к вам более, чем к какой бы то ни было женщине на свете.