Венерин волос

Рядом с толмачом на перила присаживается дед с рюкзаком — в шортах, майке, на голове панама, на ногах горные ботинки. Тоже с биноклем на шее. У него дряблые белые ноги совсем без волос. Улыбается, протягивает толмачу бинокль, мол, хотите посмотреть? Толмач направляет бинокль на колонну. Увеличение сильное. Сразу утыкается в чью-то отрезанную голову. Наверно, сармат. Потом кто-то на лошади и борода каракулем — может, сам философ-император, сказавший, что больше всего на свете желает оживления умерших, а не присуждения к смерти живых. Еще выше — Павел с мечом. Меч длинный. Таким, наверно, хорошо отрубать головы сарматам. Толмач протягивает бинокль Гальпетре. Она смотрит на колонну совсем немного, потом принимается разглядывать улицу, окна домов, прохожих, голубей.

— Смотри-ка, совершенно московские!

Голуби шныряют под ногами.

— Галина Петровна!

— Что?

— Я все хотел вам что-то сказать.

— Ну?

— Это, в общем-то глупо, но…

— Чего мнешься, говори!

— Вы знаете, я все эти годы…

— Ты про бумажку у меня на спине?

— Да. Вернее, совсем про другое. Я хотел вас спросить вот что: почему мы вас ненавидели, а вы нас любили?

Дед в шортах собирается идти дальше, звонко хлопает ладонями по своим жидким коленкам — голуби от испуга шарахаются. Гальпетра возвращает ему бинокль, ремешок цепляется за пуговицу на ее рукаве.

— Вы меня тоже любили, только не знали об этом. Интересно, а Корчак был в Риме?

Толмач пожимает плечами:

— Я не знаю.

На площадь собираются какие-то демонстранты, распугивая голубей и туристов, разворачивают плакаты, транспаранты. Один из них проверяет, как работает мегафон, поет в него на всю Пьяцца Колонна: amore, amore, amore!

Гальпетра снова надевает сапоги, завязывает тесемочки на музейных тапках.

— Вот, буду теперь мучиться, куда у Лаокоона тянется рука…

— Галина Петровна, это не Лаокоон.

— Как не Лаокоон? А кто же?

— Корчак.

— Да что ты такое говоришь?

— Это Януш Корчак и те двое детей, которых он взял за руки, когда они пошли в газовую камеру. Они умирают от удушья. Это вовсе не красиво. И при чем здесь игра мускулов? И какая разница, в какую сторону тянулась рука Корчака?

— Ты все путаешь! Ты все на свете перепутал! Ты — путаник. Путаник ворвался в гостиную и съел вареник. Лаокоон это одно, а Корчак — совсем другое. Император не может быть философом, а философ не может быть императором. Севастопольские офицеры — это одно, а ангелы Бернини — это совершенно другое. Древние греки — одно, чеченцы — другое. Войлочные музейные тапки в нетопленом Останкине — одно, а тот ребенок, который был во мне, — другое. Пойми, тот мальчик из Белоруссии, который шмыгал в телефонную трубку, — отдельно, и птичий чулок, который, смотри, превратился в нос, — отдельно. Нога Петра сама по себе, а фотографии прокаженных — сами по себе. Помнишь, в Ватикане на площади перед собором у обелиска собирали деньги на больных проказой — кругом были плакаты с фотографиями детей и взрослых без пальцев на руках и ногах? Она еще отвернулась, чтобы не смотреть.