Венец Гекаты

Она была погружена в полумрак и обставлена странной, мрачной мебелью — исключительно черное дерево, инкрустированное бронзой и перламутром. По стенам висели темные портреты суровых стариков и красивых, но удивительно мрачных женщин. Пауцкому показалось, что все они уставились на него с откровенной неприязнью и подозрением.

Странный вкус, подумал Казимир Болеславович. Но и на такие депрессивные вещи найдется покупатель. Вот, например, известный сатирик Развесов обожает все мрачное и унылое…

Пауцкий сделал шаг вперед… и только тогда увидел, что в глубине комнаты, у задернутого плотной шторой окна, в глубоком кресле черного дерева сидит женщина.

Из-за царящего в комнате полумрака он почти не видел ее лица.

Впрочем, свет нисколько бы ему не помог, поскольку женщина была закутана в черное шелковое покрывало, из-под которого блестели только черные, пронзительные глаза. В довершение всего у ее ног на ковре лежала огромная черная собака.

Казимир Болеславович невольно вздрогнул. От представшей перед ним картины веяло каким-то потусторонним холодом. Он покосился на Михаила. Рыхлый телохранитель явно перетрусил: он жался к дверям и пугливо оглядывался.

Впрочем, сам Пауцкий был человеком практичным и решительным и ни в какую мистику не верил. Он вспомнил детскую страшилку: «В черном, черном городе есть черный, черный дом. В черной, черной комнате сидит черный, черный человек…»

«Я давно уже вырос из детсадовского возраста, и такие штучки на меня не действуют!» — подумал Казимир Болеславович и решительно приблизился к таинственной особе.

— Это вы мне звонили? — осведомился он, хотя незнакомка в черном весьма мало напоминала сотрудницу жилконторы, да и имя — Надежда Васильевна — не слишком ей подходило. Пожалуй, ей больше подошло бы имя Саломея Леопольдовна, например.

Женщина не удостоила его ответом, и Пауцкий, отступив в сторону, принялся разглядывать портреты.

— Конец девятнадцатого века, пожалуй… — протянул он пренебрежительно. — Германия или Австрия… сейчас такие вещи не очень ценятся, богатые люди предпочитают живопись русской школы… а вы, простите, кто — наследница?

— Не суетитесь, Пауцкий! — проговорила черная женщина холодным, бесцветным голосом. — Я пригласила вас не для того, чтобы выслушивать этот бред. Лучше сразу скажите: куда вы дели клавесин?

— Клавесин? — удивленно переспросил Казимир. — Какой клавесин? И что за тон? Что значит — вы меня пригласили? Я сам приехал, чтобы ознакомиться с коллекцией! Если вы — законная наследница, я готов обсудить условия, но имейте в виду: сейчас на дворе финансовый кризис, и цены на антиквариат заметно упали…

Черная собака беспокойно пошевелилась, приоткрыла пасть, показав огромные желтоватые клыки, и негромко зарычала.

— Вы видите, Пауцкий, Цербер беспокоится, — холодно процедила незнакомка. — Так что советую вам оставить свой тон и ответить, куда вы дели клавесин.

Пауцкий хотел ответить возмущенно, раздраженно, гневно, хотел поставить эту странную женщину на место, показать ей, кто здесь настоящий хозяин положения…

Но все его гневные слова застряли в глотке, и наружу вырвалось только бессильное шипение, какое раздается, если выпустить воздух из надувного матраса.

Казимир Болеславович попятился и завертел головой, словно ища поддержки у темных портретов. Но мрачные старцы и суровые красавицы смотрели на него с темных холстов все так же неприязненно и явно не собирались поддерживать его в этом конфликте. Напротив, их тяжелые взгляды словно преследовали Пауцкого, просвечивали его насквозь, как рентгеновские лучи, проникая в самые подспудные его тайны, в самые секретные замыслы…

Черный пес поднялся на ноги и зарычал еще громче.

— Михаил!.. — проговорил Пауцкий, поворачиваясь к своему телохранителю.

— Михаил вам не поможет! — прозвучал бесстрастный голос.

И действительно, огромный толстый человек, лишенный, казалось, простых человеческих чувств, затрясся как студень и задом выскользнул из комнаты.

— Повторяю свой вопрос в последний раз: куда вы дели клавесин?

И тут Пауцкий по-настоящему испугался. Он заметался по комнате, пытаясь найти выход — но он непостижимым образом исчез: в комнате попросту не было дверей, были только стены, увешанные темными портретами, и все эти портреты смотрели на него в упор и спрашивали холодными, полными презрения голосами:

— Куда ты дел клавесин?

— Я продал его в театральный музей! — выпалил Казимир Болеславович. — В музей Николаевского театра…

И сразу перед ним появилась дверь.

Пауцкий проскользнул в нее, в два прыжка пересек прихожую, вылетел на лестницу и чуть не сбил с ног Михаила. Телохранитель удержал хозяина за воротник пальто, подал ему выпавшую из рук палку и помог сделать несколько первых шагов.

— Что это было? — растерянно проговорил Пауцкий, спустившись на один лестничный марш.

— Не знаю, где эта семнадцатая квартира, — ответил Михаил совершенно невпопад.

— Что?! — удивленно переспросил Казимир, оборачиваясь.