Венец

Лавранс и его гости были в очень хорошем расположении духа, когда сошли вниз, в горницу с очагом, чтобы поздороваться с нищими. Бедняки сидели за столом, ели молочную кашу и пили доброе пиво, а Кристин ходила вокруг стола, прислуживая старым и больным.

Лавранс приветствовал своих гостей и спросил, довольны ли они угощением. Потом подошел к одной нищей чете стариков, переехавшей в этот день в Иорюндгорд, и поздоровался с ними. Старика звали Хоконом; он был воином старого короля Хокона[49]и участвовал в последнем походе короля в Шотландию. Был он очень беден и почти слеп; крестьяне предлагали ему жить хозяином в отдельном доме, но старик предпочитал переходить из одной усадьбы в другую, потому что его везде принимали скорее как почетного гостя — он был на редкость искусным человеком и многое повидал на своем веку.

Лавранс стоял, положив руку на плечо брата, — Осмюнд, сын Бьёргюльфа, приехал погостить в Йорюндгорд, — и спросил Хокона, доволен ли он угощением.

— Пиво у тебя хорошее, Лавранс, сын Бьёргюльфа, — сказал Хокон. — Но кашу нам нынче варила какая-то кобыла! «Каша подгуляла, — стряпуха гуляла», — говорит пословица, — каша сегодня пригорела!

— Досадно, — сказал Лавранс, — что мне пришлось угостить вас пригорелой кашей. Но будем надеяться, что старая пословица не всегда говорит правду, потому что сегодня моя дочь сама варила кашу! — Он засмеялся и велел Кристин и Турдис поскорей принести в горницу блюда с жарким.

Кристин быстро выскользнула во двор и пошла к поварне. Сердце ее билось — она мельком увидала лицо дяди, когда Хокон говорил про стряпуху и кашу.

Поздно вечером она видела, что отец и дядя долго ходили взад и вперед по двору и разговаривали. Она перепугалась до дурноты, и ей не стало легче, когда она на другой день почувствовала, что отец неразговорчив и невесел. Но он ничего не сказал.

Не сказал он ни слова и после отъезда дяди. Но Кристин заметила, что он реже обычного беседовал с Хоконом; и когда миновал их черед держать у себя старика, Лавранс не предложил ему пожить у них еще, а допустил, чтобы он перешел в соседнюю усадьбу.

Но, вообще говоря, у Лавранса, сына Бьёргюльфа, было достаточно причин ходить невеселым и угрюмым в это лето, потому что в округе по всем признакам надо было ждать неурожайного года: крестьяне собирали сходки и совещались о том, как им встретить приближающуюся зиму. Уже в самом начале осени для большинства стало ясно, что им придется зарезать или перегнать на юг для продажи большую часть своего скота и закупить хлеб для зимнего пропитания. Предыдущий год не был особенно урожайным, и поэтому запасы старого зерна были меньше обычного.

Однажды утром в начале осени Рагнфрид вышла со всеми тремя дочерьми посмотреть на холст, разостланный для беления. Кристин очень хвалила тканье матери. Тогда Рагнфрид погладила Рамборг по голове.

— Этот холст будет для твоего сундука, малютка!

— Матушка. — сказала Ульвхильд, — а разве я не получу сундука, когда поеду в монастырь?

— Ты хорошо знаешь, что получишь не меньше приданого, чем твои сестры, — сказала Рагнфрид. — Но тебе нужны будут иные вещи, нежели им. И потом ты ведь знаешь, что останешься жить у нас с отцом, пока мы живы, если захочешь.

— А когда ты вступишь в монастырь, — сказала Кристин неуверенным голосом, — то может статься, Ульвхильд, что я уже буду там монахиней много лет.

Она посмотрела на мать, но Рагнфрид смолчала.

— Если бы я была такою, что могла бы выйти замуж., — сказала Ульвхильд, — то никогда бы не отвернулась от Симона — он добрый; и как он горевал, когда прощался со всеми нами!

— Ты знаешь, что об этом твой отец не велел нам говорить, — сказала Рагнфрид, но Кристин промолвила упрямо:

— Да, я знаю, что он больше горевал о разлуке с вами, чем со мною.

Мать гневно ответила:

— В нем было бы мало гордости, если бы он показал тебе, что горюет, — ты некрасиво поступила с Симоном, сыном Андреса, дочь моя! И все-таки он просил нас не бранить тебя и не угрожать тебе…

— Да он, наверное, считает, что сам бранил меня столько, — сказала Кристин прежним голосом, — что никому другому уже нет нужды говорить мне, какая я подлая. Но никогда я не замечала, чтобы Симон был особенно ко мне привязан до тех пор, пока не понял, что я люблю другого человека больше него!

— Идите-ка домой, — сказала мать двум маленьким девочкам. И, сев на лежавшее тут же бревно, посадила Кристин рядом с собой.

— Ты, вероятно, знаешь, что неприлично и недостойно мужчины слишком много говорить о любви своей невесте, сидеть с нею наедине и выказывать слишком большой пыл…

— О, хотела бы я знать, — сказала Кристин, — не забываются ли иногда молодые люди, когда любят друг друга, и всегда ли они помнят о том, что старики считают приличным.

— Смотри, Кристин, — сказала мать, — чтобы тебе этого не позабыть! — Она помолчала немного. — Как я понимаю, твой отец боится, что ты полюбила человека, за которого он неохотно отдаст тебя.

— Что сказал мой дядя? — спросила Кристин немного погодя.