Венецианец Марко Поло

Наконец наступил долгожданный час прибытия. Перед взорами путешественников была родная земля, Венеция, о которой они так долго мечтали, воспоминания о которой согревали им сердца во время холодных бессонных ночей, проведенных под незнакомыми яркими звездами, среди чуждых людей. Окутанная золотой дымкой воспоминаний родная Венеция, ставшая в долгой разлуке еще более милой и прекрасной. Вскормивший их город, в котором они родились и сделали первые в жизни шаги, их колыбель, Венеция. Это она вставала перед ними, словно драгоценный камень, оправленный сияющим морем, по-прежнему величаво-гордая, с бесчисленными дворцами и башнями, с горящими в лучах жаркого солнца куполами собора святого Марка, с будто плывущей по воде где-то за Лидо церковью Сан-Джорджо, с устремленной к самому небу Кампанилой, с далекими бледно-голубыми линиями гор на севере. Вот путешественники уже и в гавани; все стало различимо, все четко. Город, как всегда, жил своей беспокойной жизнью. Плыли туда и сюда корабли — они то причаливали к набережной, то уходили, нагруженные тяжелой кладью, предназначенной для дальних стран, то, словно в предчувствии дороги, нетерпеливо раскачивались на своих якорях. В гавани сновали все те же лодки и гондолы, они то и дело выплывали из каналов и уходили туда; привычные запахи щекотали ноздри; мягкий ветерок доносил знакомые певучие голоса и крики. Поло казалось, что за долгие годы Венеция должна была как-то измениться. Но она была все та же — та же тугая гроздь сияющих островов, та же голубизна и дымчатое серебро — прежняя соблазнительно-прекрасная невеста Адриатики, устами дожа каждый год клянущаяся ей в верности, еще хранящая власть над морем и сердцами своих сынов.

Лишь сейчас путешественники почувствовали: они ждали изменений в облике Венеции потому, что изменились сами. С того дня, когда они ловили прощальным взором быстро исчезающий за чертой северного горизонта абрис недостроенной Кампанилы, прошла целая четверть столетия. Никколо и Маффео стали стариками. С горечью они должны были признать это, исподтишка разглядывая друг друга. В сорокалетнего, вечно занятого, рассудительного мужчину превратился и Марко, он раздался в кости и немного отяжелел; печаль проглядывала в его взорах, он был старше и мудрее своих столь бурно прожитых лет. Ему дано было увидеть то, что выпадает на долю немногих, а теперь он чужеземцем возвращался в родные края, в город своего детства. Сверстники, наверное, совсем его позабыли — много ли из наших приятелей, когда нам пятнадцать лет, бывают друзьями, когда нам сорок? Настоящие его друзья, друзья молодости и зрелых лет, были далеко-далеко, за тысячи миль отсюда, говорили на чужих языках, жили особой, не похожей на здешнюю жизнью. И мужчины и женщины, влиявшие на его судьбу, на его взгляды и действия, стали теперь для него лишь призраками былого. Ныне он разлучен с ними навсегда; возврата к прошлому не было.

Перед этим великим городом, горделиво рисовавшемся на фоне лазурного неба, Марко испытывал даже страх. Венеция была для него такой же чужой, как и далекие, чужие страны. Он был оторван от Венеции и земляков-венецианцев с самого детства, на родном языке объяснялся с сильным акцентом — долгие годы ему приходилось говорить даже с дядей и отцом только по-татарски, — Венецию он воспринимал почти как иноземный город, вроде Ханбалыка, когда, на заре своей жизни, он впервые въезжал, озирая высокие стены и укрепления, в его ворота. Смутное чувство горечи и протеста шевелилось в душе Марко: приезд в Венецию означал для него начало новой жизни, жизни среди незнакомых людей, обычаи и образ мыслей которых были ему уже совершенно чужды. Внутренний голос, возможно, предупреждал его, что над лучшими его годами опустился занавес, что предстоит вечер, что вслед за приливом скоро наступит отлив. Разве легко и просто в сорок лет начать жизнь сызнова, после долгих странствий по безграничным просторам земли осесть в этом городе на морском берегу, навсегда распроститься с яркими картинами средневекового Востока, где у тебя были свои дорогие воспоминания и когда-то была, вероятно, любовь? Именно такие раздумья и такие сомнения одолевали Марко, когда он стоял на носу корабля и смотрел, как уплывает назад Лидо, как падает наконец у причала якорь.