Венецианский бархат

Венделин же удвоил усилия, прилагаемые им для изучения венецианского диалекта. Он твердо вознамерился свободно овладеть им, чтобы между ним и работниками stamperia не существовало хотя бы языкового барьера. Отныне его задачей стала передача знаний, которыми до сей поры владел один лишь Иоганн и в меньшей степени он сам. Теперь, когда Иоганн перестал показываться на людях, он должен был во что бы то ни стало обрести в их лице союзников. Он знал, что должен научиться разговаривать руками, как все венецианцы. Руки, свободно висящие вдоль тела во время разговора, выдавали в нем чужеземца.

Его супруга страстно желала, чтобы он свободно говорил на ее родном языке, и потому предложила ему пригласить Бруно Угуччионе, милого молодого человека, чтобы тот приходил к ним домой после ужина и обучал своего capo[69] тонкостям венецианского диалекта. По городу ходили слухи, что Бруно связался с неподходящей женщиной, и Люссиета решила проявить любезность, уведя его с улицы и дав возможность проводить время в любящей семье.

Разумеется, супруга Венделина желала ему только добра. Она и не подозревала о тех вспышках ревности, что вызывала в молодом редакторе, ероша светлые волосы супруга или прижимаясь к нему щекой, чтобы потом поцеловать его в нос.

* * *

Венделин стал работать еще усерднее. Он не мог спать. Пока Иоганн изнемогал под влажными простынями, день ото дня становясь все более неподвижным и молчаливым, Венделин чувствовал, что живет за двоих, с повышенной остротой реагируя на любое физическое ощущение. Ранним утром ему казалось, что певчие птицы умоляют рассвет наступить поскорее; когда он проходил через садик во дворе, растения и цветы выделяли росу, которой срочно нужно было вознестись на небо. Его оглушал едва различимый непонятный шум, и он сообразил, что слышит, как трещит бутон розы, готовый раскрыть лепестки.

Он так и не смог заставить себя вызвать доктора-еврея. Паола наотрез отказалась от этого предложения, а он не мог пойти против нее. Каждое утро он навещал брата, садился у его кровати, брал его восковую руку в свои и говорил с ним о делах. Глаза Иоганна поблескивали в тусклом свете. Но Венделин не мог бы поручиться, что тот слышит все, что он ему говорит. Он утешался мыслью, что рассказывает ему обо всем. Иоганн всегда очень хотел знать о том, что происходит в stamperia.

По ночам, лежа в постели, Венделин крепко прижимал к себе жену, вслушиваясь в ее негромкое дыхание и замирая от страха, если какой-либо ее вдох казался ему медленнее предыдущего. Как-то утром, спеша на работу, он увидел, как в дальнем конце Гранд-канала быстро поднимается солнце, и погрозил ему кулаком, воскликнув:

– Подожди! Подожди меня, подожди Иоганна. Пожалуйста! Подожди.

Но три недели спустя в одном из кабинетов Collegio клерк небрежно нацарапал на документе, гарантировавшем печатную монополию Иоганну фон Шпейеру: «Nullis est vigoris, quia obit magister et auctor». «Аннулировано в связи со смертью вышеупомянутого мастера и подателя сего».

Глава пятая

…Брат, через много племен, через много морей переехав, Прибыл я скорбный свершить поминовенья обряд, Этим последним тебя одарить приношением смерти И безответно, увы, к праху немому воззвать… и навек, брат мой, привет и прости!

Венделин повез тело брата обратно в Шпейер.

Он не мог похоронить Иоганна в ненадежной земле плавучего города, несмотря на то, что смерть была ему к лицу: красота его была какой-то болезненной и нездоровой, но Венделин чувствовал, что Венеция недостаточно материальна, чтобы благополучно принять в себя тело брата. Его посещали ужасные видения: вот исхудавший труп восстает из грязи, а руки по-прежнему сложены у него на груди. Или что он встречает его, плывущего вниз по каналу, переходя через мост. Уже на следующий день после его смерти Венделин решил, что Иоганн должен быть похоронен в добротной и твердой немецкой земле.

Когда слухи о решении Венделина достигли stamperia, тамошний люд предположил, что он сошел с ума и более не вернется. Мужчины принялись заранее оплакивать печатное производство – его очарование, будущие доходы и приятную семейную иерархию, которая уже начала складываться там, – но никто не жаловался. Упрекать Венделина в том, что он скорбит об умершем брате, было невозможно.

Его жена, которой Венделин признался в своих мотивах, лежала рядом с ним в постели, рисуя в своем воображении картины его страхов, чтобы и самой проникнуться ими.

– Да, – согласилась она, преисполнившись этого темного ужаса, – мы должны принять их во внимание, но можем ли мы позволить им угрожать нам опасностью?