Венеция. Под кожей города любви

— Сидит в Интернете. Я ей говорю — может, ты хочешь заняться прессой? У меня есть подруга в Милане, поезжай к ней, выпейте кофе, поговорите, она тебе посоветует, что делать, чего избегать. Но Джиневра отказывается.

— Но почему?

— Не знаю. — Стеф помолчала, а потом мрачно добавила: — Мне все время кажется, что она убьет себя. Это мой кошмар. Мне позвонят ночью и скажут: «Джиневра покончила с собой».

— Не думаю, что она склонна к депрессии, — возражаю я.

— Но она всегда отвечает по телефону «Pronto-o-oh…»[3] таким унылым, депрессивным голосом. А ведь у нее иронический склад ума, хорошее чувство юмора, образование, культура…

— Может, она просто ленивая? — гадаю я. — Лень может казаться депрессией тем, кто не ленив.

— Да… Мама называет ее Большая Ленивая Джиневра, — признает Стефания.

— Ха! В лицо или за глаза?

— Только за глаза.

По пути мы встречаем Мару. Меня знакомят с ее родителями, они очень похожи, как близнецы, — маленькие толстячки; простые, приветливые, скромные люди. Социальная разница между ними и родителями Стеф сразу бросается в глаза. Стеф как-то говорила мне, что Мара стесняется своих родителей, потому что они необразованные и держат магазин. Она первая в семье продолжила образование после школы. Мы, все пятеро, жалуемся на жару; отец Мары, промокая шею сложенным хлопчатобумажным носовым платком, рассуждает о жестокости сирокко. Это наводит меня на мысль про Ашенбаха[4], и я едва ли не чувствую запах дезинфекции. На самом деле описанная Манном вспышка холеры случилась не в Венеции, а в Палермо.

«Metropole», по словам Стефании, — отель для богатых американцев, но при нем есть клуб, существующий под покровительством богатых венецианцев. Мы пересекаем холодный как лед вестибюль, восхищаясь декором, — темное дерево и розовый мрамор. По вестибюлю навстречу нам шествует разодетая в пух и прах пожилая дама; метрдотель, официанты, младшие официанты, помощники официантов, каждая регистраторша у стойки, каждая горничная, носильщики — все обращают на нее внимание и желают ей доброго вечера. Не иначе, особо важная персона, владелица платиновой карты.

Проходим в ресторан на открытой веранде — он утопает в белом жасмине, белых лилиях и гардениях, сияют белые свечи, горит золото. С другой стороны — сад с мощеными дорожками, круглыми каменными скамейками и белым восьмиугольным шатром. Оркестр играет джаз (цивилизованный джаз, не эксцентричный), подают шипучее просекко[5] в высоких стаканах. Передо мной толпа изысканно одетых, деликатных людей среднего возраста. Мужчины все как один загорелые брюнеты; на них тончайшие сорочки, коричневые кожаные сандалии и точно такие же, в тон, брючные ремни, льняные костюмы (как вариант — легкие твидовые брюки или шорты). Умеренная желто-коричневая гамма настолько хороша, что у меня сохнет во рту и хочется пить. Женщины невероятно эффектны. Они не просто шикарны, они природные красавицы, все до единой, и все ведут беседы между собой, щебечут сердечно и доверительно.

На коктейле, кроме мужчин, женщин и детей, присутствуют собаки. Мимо нас, преисполненный чувства собственного достоинства, проплывает степенный далматинец.

— У Бьянки собака такой же породы, — говорит мне Мара. — Он в очень плохой форме. Такой жирный, что думали, он беременный, но это не так. Сейчас он очень большой, похож на корову.

— Мара огорчается, ей не везет с мужчинами, — неожиданно подает реплику Стефи.

— Да, у меня проблемы с Дарио, — спокойно реагирует Мара.

— Будь сильной, — советую я.

— Но это так трудно, — говорит Мара. — Найти подходящего парня — все равно что найти подходящие джинсы. Приходится примерить сто двадцать семь пар, пока подберешь, что надо.

— Мы, женщины, не должны превращаться в гостиницу с постелью и завтраком, — отрезает Стеф.

Предыдущий бойфренд Мары, рассказывает мне подруга, был известный историк, умный, глубокий, высокообразованный человек, которому безумно нравилось высказывать свое мнение по разным поводам в газетах (когда его об этом просили). Он ввел Мару в мир званых обедов, познакомил ее с другими умными мужчинами, которым нравилось собираться и вести разговоры о правосудии, равенстве, о демократических свободах и тому подобном. Надо признать, демагогами они были отменными. Мара встречались с ним полгода, на протяжении которых он а) изменял ей и б) пользовался ею как приходящей няней, прося (и часто) посидеть с его сыном.

— А вот подходящего мужчину для тебя, — говорит мне Стеф, — трудновато найти. Думаю, идеальным был бы очень старый, очень богатый…

— Ой, и чтобы он был импотентом, пожалуйста!

Стеф пропускает мою реплику мимо ушей:

— …но добрый. Чтобы он давал денег на твои проекты, много денег. И чтобы быстро умер.

— Ну, тогда счастье будет мне гарантировано, — торжественно заключаю я.

От этой захватывающей темы нас отвлекает появление Тицианы.

— Благодарю за чудесный вечер, — произношу я по-итальянски. — Я только сегодня это выучила.

Тициана приседает от неожиданности:

— Ты сказала это совсем без акцента!

— Да, я теперь настоящая венецианская девчонка, — улыбаюсь я.