Венгерская рапсодия

Клянусь, к его двери меня привело не нелепое тепло, разливающееся по моему животу. Я здесь, потому что сейчас два часа ночи, а мне не спится, и, безусловно, лучший способ решить эту проблему — это разбудить его среди ночи. То есть, конечно, он от такого не взбесится, а если взбесится, то что ж… мы можем просто вернуться к тому, как было раньше: умеренная ненависть и напряженное молчание. Звучит отлично.

— Арти? — говорю я и… чувствую себя идиоткой.

Он же, вероятно, спит. Он не услышит мой дурацкий стук в его дверь в два часа ночи, и, безусловно, не услышит, как я еле слышно зову его по имени.

Однажды я видела, как он не проснулся даже когда Джеймс прыгал на нем. Серьезно: он лежал на матрасе, Джеймс прыгнул на него, а он дальше спал. Поэтому меня втройне удивило, когда из-за двери раздалось:

— Угу, да? Да?

То есть его слова меня тоже удивляют, помимо легкого шока. Потому что особенность Арти в том, что он никогда ничего не бормочет. Он никогда не говорит угу и никогда не повторяется без надобности.

Но, знаете, возможно, это оттого, что он только что проснулся.

— Я просто хотела, хм… — начала я, хоть это и звучит глупо.

А теперь что я должна сказать? Давай поболтаем?.. убедиться, что у тебя все в порядке.

Тишина. Разумеется, он молчит. Я только что сказала самую большую в мире глупость самому умному в мире человеку. Потому что, хоть между нами и пробежала искра и мы могли бы стать ближе, он остается собой — чрезвычайно умным.

Даже если сейчас он таким не кажется.

— А, хорошо. В порядке, в порядке…

Кажется, пауза длится вечно. Она затягивается настолько, что я уже собираюсь вернуться в постель, полагая, что он снова заснул.

— Я… сделал что-то, отчего ты решила, что я не в порядке?

Я думаю о горячей воде, его эрекции, о том, как он смотрел на меня до появления Джеймса, но, кажется, он спрашивает не об этом. По-моему, он имеет в виду настоящий момент.

И я в этом убеждаюсь, когда он снова забормотал.

— Я тебя разбудил?

Хотя я все еще не понимаю, о чем он. Как он мог бы меня разбудить? Стены его комнаты три фута толщиной. Если только он не пробрался незаметно для меня в мою комнату и не ударил в гонг, которого у него не было, ему абсолютно не о чем беспокоиться.

— Нет, — я намеренно умолкла. — Мне просто не спалось.

Затем долгая пауза, после которой казалось, что он встал с кровати и зашаркал по комнате. Конечно, я не могу быть уверена на этот счет, возможно, это просто ветки деревьев стучат в окно, а я, как городская девчонка, не распознаю этот шум. Но это побуждает меня сказать еще что-то. Может, снова спросить, все ли у него в порядке…

Мы могли бы поговорить о погоде, раз он так нервничает от других тем.

— Я просто подумала… — Но эта попытка была такой же провальной, как и все остальные, к которым я прибегала. То есть, вполне очевидно, что я выпрашиваю приглашения войти в комнату. Нужно быть идиотом, чтобы этого не понять, потому что я начинаю с бессмысленных фраз и говорю с дверью.

Но у него, кажется, снова уходит целый год на то, чтобы ответить. А когда это наконец случилось, то прозвучало совсем не гостеприимно.

— О чем ты подумала? — спрашивает он, будто не может допустить, чтобы предложение осталось незаконченным, — ему нужно, чтобы все было сказано ясно, четко и законченно, а не так, как я говорю.

Проблема в том, что я не знаю, что ему сказать. Я не привыкла чего-то так долго ждать. Раньше я бы уже плюнула на это и списала бы все на джакузи, но, вспоминая его тело, неожиданно возникшие эмоции на лице и то, как он почти — почти!  — меня поцеловал, я стала настойчивее.

— Может, я войду и мы поговорим?

Даже через дверь я слышала его сомнения. Не просто сомнения — я почти слышала, как он собирается ответить нет , но в конце концов он оказывается менее категоричен. По-моему, он и правда старается больше не быть подонком, и я признаю, что это непросто, когда какая-то чокнутая пытается заставить тебя заглянуть в лицо собственным чувствам, от которых тебе становится не по себе.

— Может, лучше утром? — спрашивает он, и клянусь, я уже почти согласилась… правда… не хочу давить на него, склоняя к тому, к чему он не готов, и, честное слово, я движима исключительно любопытством.

Думаю, он чем-то там занимается. Чем-то… что мне хочется увидеть. И он уступит, потому что в следующую секунду после недолгих уговоров, он, кажется, передумал.

— Ладно, заходи ненадолго.

Хотя все равно это странно. Я чувствую себя так, словно пробралась в то место, где мне не стоит находиться, просто открыв дверь и проскользнув в комнату. И когда мне наконец это удалось, все, на что я была способна, — это:

— Привет.

Боже, это и впрямь трогательно. Я удивлена, что он мне вообще ответил, правда, и не только из-за всей этой ситуации. Он выглядит… странно. Не похож на себя. Его волосы взъерошенно торчат с одной стороны, что само по себе необычно, но есть и кое-что еще. Кое-что, о чем мне не очень-то хочется думать.

— Привет, — говорит он.

Но его незамысловатый ответ куда более небрежен, чем мой. Кажется, что он поднимается и опускается, что в нем намного больше выдоха, чем требуется. Кроме того, он слегка дергает себя за волосы, когда это произносит.

— У тебя все в порядке? — спрашиваю я.

Его ответ звучит еще нелепее, чем приветствие. Он выпалил это так, словно я его не спрашивала, а обвиняла в чем-то ужасном. И бросив свое острое «что?», он предпринимает не очень удачную попытку исправить ситуацию.

— Все в порядке, а разве не должно быть? — говорит он, и, разумеется, в ту же секунду мне стало очевидно, что это не так.

Мне в глаза бросился миллион мелких деталей, как, например, то, как он сильно прижал простынь к груди, хоть я и видела, что у него расстегнута пижама. И несмотря на ужасный холод, у него капельки пота блестят над верхней губой, а он не хочет их вытереть. Возможно, потому что не хочет, чтобы я это заметила.

— Не знаю, просто кажется, что ты немного…

— Ты пришла среди ночи, Мэллори. Я устал.

— Уверен? Потому что ты не выглядишь уставшим.

И это была правда. Он не выглядел уставшим. Скорее наоборот: огромное почти дикое животное, я его никогда таким не видела. И чем дольше это длится, тем становится хуже. Вообще-то он сам это озвучил, когда я присела на кровать.

— Нет, не садись — не надо, — выпалил он, но, разумеется, уже слишком поздно.

Я уже выбрала себе место, и несмотря на прожигающий взгляд, не собираюсь хоть немного подвинуться. До нашего разговора в джакузи мне казалось, что этот взгляд высушит меня как сморщенный фрукт.

Но теперь все изменилось.

— Я просто думала, что, возможно, ты захочешь поговорить, — говорю я, и, похоже, теперь даже он понимает, что это я имею в виду нечто другое. Это видно по его взгляду, вдруг ставшему осторожным. И я чувствую, как он ищет подсказку в моих словах.

Я имею в виду нечто другое,  — думаю я, и меня начинает бросать то в жар, то в холод. Как будто тебя сначала опускают в расплавленный свинец, а потом — в ледяную воду. В результате я, естественно, закалилась как сталь и не собиралась отступать, но я сама этого не осознавала, пока он не подтолкнул меня локтем.

— О чем? — спрашивает он, и тогда из меня вырывается все.

— О том, как сильно ты возбуждаешься, когда я говорю непристойности.

Он опускает голову. Ну, разумеется. Но, по-моему, сквозь учащенное дыхание я слышу Мэллори , потому что он на мгновение стал таким искренним и честным. И не слышится никакого осуждения. Просто шок, которым ребенок в песочнице обычно реагирует на плохое слово. То, которое никто не употребляет.

— Разве не так происходит?

— Я не сказал, что не так происходит, просто я…

— Потому что в противном случае мы могли бы поговорить о чем-нибудь еще. Например, о том, что я пришла к тебе в комнату, когда ты мастурбируешь.

Его лицо становится красным — в дополнение к открытому рту и выпученным глазам. Мне это отлично видно, хотя единственный источник света — незанавешенное окно, что само по себе удивительно. Думаю, он открыл новый оттенок смущения, назову его ярко-бордовый.

— Я не… занимался этим, — отвечает он, но все, о чем я подумала было: боже, он даже не может сказать это слово.

А сразу за этим: вот черт! Он врет. Он врет — значит, ты не ошиблась!

Он и правда мастурбировал, когда я постучала в дверь. Поэтому он был таким странным и не знал, что сказать. И поэтому теперь он избегает встречаться со мной глазами, но уже совсем иначе. Раньше он был равнодушным подонком, или, по крайней мере, таковым мне казался. А теперь он пытается скрыть, что его рука все еще под одеялом, поскольку, видимо, он поспешил ее накрыть.

— Если и занимался, в этом ничего такого нет, — говорю я, хотя, естественно, знаю, как он на это отреагирует. Кроме того, он даже дополнил выражение лица словами.

— Нет. Послушай, Мэллори, я правда считаю, что нам не следует об этом говорить пока… когда ты…

— Когда я что? — спрашиваю, потому что так легко вставлять эти внешне невинные комментарии между его словами.

Он предоставляет для них такие паузы, и мне, безусловно, становится интересно, намеренно ли он так поступает. Ждал ли он все это время, чтобы я начала произносить слова, на которые он не осмеливается.

— …не совсем одета, — заканчивает он, и взглядом оценивает, насколько «не совсем».

Догадываюсь, что не меньше, чем в джакузи, но тогда большая часть тела пряталась под водой. А эта ночнушка не закрывает ничего.

— И это проблема, потому что…? — помогаю я.

Я плохая, очень плохая. Потому что, когда я это говорю, моя рука скользит по ленточкам с оборками, которые соединяются у меня на груди. Словно, стоит ему только попросить, и они развяжутся.

— Ты знаешь, почему это проблема.

— Потому что тебя это сильно возбуждает?

Он переворачивается на кровати, словно его только что что-то укололо в спину. Одна рука, на матрасе, позволяет ему подняться, защищаясь от несуществующего раздражителя. Вторая — зловеще скрывается под одеялом, предоставляя огромный простор моему воображению.

— Я бы не стал употреблять это слово.

— Хочешь, чтобы я подобрала другое? У меня есть несколько: твердый, эрегированный, готовый войти в любую секунду.

— Я не… — начинает он, но замечает, что говорит слишком громко.

Он возражает почти криком и изо всех сил старается это исправить в процессе речи.

— Я не собираюсь этого делать.

— Не собираешься кончить? — спрашиваю я.

Хоть я и понимала, что делаю, клянусь, я не ожидала такой реакции. Как будто слово кончить — это оружие, вдруг приставленное к нежному месту. Он уклоняется от него; неровно дышит, не знает, как с ним быть. А лучше всего — то, что его глаза словно… закрылись на долю секунды. Как будто он закатил их, прежде чем снова овладеть собой.

— Не произноси это слово, — говорит он резко, остро, словно острые ножницы, режущие бумагу.

Хотя его лицо идет вразрез с его словами. По-моему, он почти дрожит и постоянно облизывает губы. Постоянно облизывает и облизывает, они сводят меня с ума, не говоря уже о нем .

— Мне подобрать другое?

Он поднимает свободную руку, длинные пальцы разжаты и напряжены, передавая универсальный сигнал — просто замолчи, прямо сейчас. Дай мне секунду.

— Я имела в виду, что могу спросить тебя о чем-нибудь другом? Например, ты был уже близко?

— Что?

— Ты был уже близко к этому, когда я вошла? Или ты только начал этим заниматься? — Я замолчала, чтобы считать эмоции на его лице. — Лучше, когда я так говорю? Побольше местоимений и поменьше значащих слов типа ты уже начал мастурбировать, когда я постучала в дверь?

— Знаешь, то, что я сказал тебе раньше, не значит, что я должен сидеть здесь и такое от тебя выслушивать.

Думаю, он хотел, чтобы в его голосе звучала обида или злость, но вышло совсем не так, возможно, потому что он ни на сантиметр не сдвинулся с места. И это его дыхание, из-за которого мускулистая грудь заметно и яростно поднимается и опускается.

— Так вперед, — говорю я, и от этого все становится только хуже.

Колебания подходят к его горлу, когда он смотрит на дверь, на лице застыла нелегкая дилемма: если он встанет, я воочию увижу то, о чем до сих пор только догадывалась.

Что у него сильная эрекция.

— Ты сейчас намеренно жестока.

— Нет, думаю, жестоко было бы сказать тебе что-то грубое типа: «Я бы хотела смотреть, как ты дергаешь свой твердый член, пока не кончишь на себя», — я снова замолчала, но на этот раз не для того, чтобы считать его эмоции, — думаю, сейчас я хочу усилить драматический эффект. — Или пока не кончишь на меня, потому что, знаешь, тебе стоит только попросить. Я бы сняла ночнушку, и ты смог бы просто… кончить мне на сиськи.

Он издает следующий звук:

— Оу.

Но больше никакого сопротивления. По-моему, он вообще про него забыл, где-то между словами кончить и сиськи.

— Или мне в рот. Ты это предпочитаешь? Предпочитаешь давать ей в рот, а когда она уже почти перестанет справляться, спуститься ниже.

— Хватит! Пожалуйста… замолчи на секунду. Я не могу… Я не… ты правда хочешь все это сделать?

Конечно, теперь я осознавала, что дразнила его. Эти слова служат для провокации, а видит бог, его реакция очень заметна. Настолько, что именно он делает все конкретным, хотя делает это через призму недоверия. Он не верит, что я на самом деле предлагаю то, о чем говорю, а кроме того…

Я не верю, что действительно этого хочу.

— Это зависит от…

— От чего?

— От того, хочешь ты меня или нет.

На этот раз его глаза не закрылись, скорее он зажмурился. Как будто я его ударила, но чем дольше это длится, тем больше мне кажется, что эти удары его не ранят. Возможно, они заставляют его слегка потеть, и, безусловно, ему некомфортно… но ведь это не то же самое.

Мне некомфортно, и все, что я могу сказать об этом чувстве, так это то, что от него у меня между ног становится горячо и влажно. Мой клитор набух и почти трепетал, и не думаю, чтобы это было только из-за сказанных непристойностей.

— Мэллори, — говорит он, словно собираясь озвучить мой смертный приговор.

Хотя, вообще-то, когда он договорил, было больше похоже, что это приговор ему самому.

— Мне правда нелегко было бы такое делать.

— Я бы ни за что не догадалась.

Ну, серьезно, ему что, кажется, что это открытие меня поразит?

— Нет, я имею в виду… я имею в виду, что я пришел сюда в полночь, и я все еще в том состоянии, в котором был тогда.

Ладно-ладно, может, он и поразил меня немного . Но только в том случае, если я правильно его понимаю, в чем сомневаюсь. Никто не смог бы мастурбировать два часа, и чтобы это ничем не закончилось.

Никто.

— Мне это кажется почти невозможным, чтобы… знаешь… — он останавливается и закатывает глаза; в окончании фразы звучат одновременно печаль и злость, — … быть нормальным.

— Ты мастурбировал с двенадцати часов и не испытал оргазма?

Не могу даже притвориться, что это вопрос, а не выражение недоверия, от которого у меня, по-моему, бровь поднялась до самых волос.

— То есть… ты серьезно? Серьезно ?

— Да.

— Ты точно знаешь, как это делается? Ты не можешь кончить, натирая коленную чашечку, так, для справки?

— Да, спасибо за информацию. Мне не стало хуже из-за моих очевидных сексуальных проблем, совсем .

— Арти, не думаю, чтобы у тебя были какие-то проблемы, — говорю я, но это тупик.

Казалось, его взгляд способен краску со стен снять, таким он был наполнен испепеляющим презрением.

— Ладно, если только небольшие. Но если ты так легко возбуждаешься, ты можешь так же легко кончить. Думаю, тебе просто нужно расслабиться.

— Так легко, потому что я нахожу тебя невероятно… притягательной.

Как сказать ему, что от этих слов мое сердце забилось реже? Потому что, разумеется, я знаю, что он имеет в виду. Он имеет в виду то, что не может произнести: возбуждающей и сексуальной, и что-то еще… что-то, что делает его взгляд такими мягким.

— Интересный способ об этом сказать.

— Другого у меня нет. Я смотрю на тебя, слушаю тебя, и это происходит.

Эти нерегулярные удары становятся еще реже, отдаваясь в моем влажном влагалище. Я уже такая мокрая, что практически могу услышать это при движении. Оно уже не просто покрывает промежность, но и разливается по всем губам, превращаясь в одну липкую, скользкую смесь.

И причиной этому среди всех людей Земли стал именно Арти Картер.

— Тогда, может, мне продолжать говорить, пока не произойдет нечто большее? — предлагаю я, и, хотя он качает головой и, возможно, отвечает нет, все в порядке, теперь я знаю, чего он на самом деле хочет.

— Твоя рука сейчас на члене? — спрашиваю я, и он слегка от меня уклоняется.