Венки Обимура

-- Будь мое слово при тебе крепко и твердо век веков, -- закончил Егор, и ему показалось, что они в чем-то поклялись друг другу.

-- Крепко и твердо...-- повторил Антонов. -- А мы пользуем зверобоем при язве желудка, настоем диких васильков -- при болезнях глаз, но самое главное, исконное свойство Плакун-травы неведомо нам. Мы потеряли некое связующее звено между использованием травы -- и ее целительной силой.

-- Между всем этим было слово,-- молвил Егор.

-- Да, слово. Вещий причет! К каждой травинке -- слово свое, как будто ключ к ее душе. Нет, наши предки-славяне, язычники, обожествляли явления природы не потому, что боялись их или пытались как-то объяснить их происхождение. Это слишком примитивно! Тот, кто придумал эту догму, не верил в силу духа человеческого. И не в том дело даже, что древние были такими уж антропоморфистами. В каждом явлении природы они видели -- обладали даром видеть, породнив сердце со стихиями! -- такую же душу, какую имели сами. Душа облака, душа травы, душа грозы... Но этого мало, они умели говорить с природой. Кто знает, может быть, первым собеседником человека был не соплеменник его, а река, лес, небо. Лес учил его шепоту, река -- лжи, гром -- угрозам. Разве удивительно, что наш предок мог попросить совета и помощи у травы? Он даже мог уговорить боль, потому что она -- тоже живое существо, у нее есть имя: Невея, Бледнуха, Трясавица, она тоже способна услышать Слово. Как, почему мы утратили этот вещий дар? А может быть, человек был наказан -- подобно тому вещему травознаю, которого покарал Господь за то, что не одну подмогу творил людям, но и пагубу? И ослепли люди, и оглохли, и онемели. Все меньше и меньше оставалось тех, кто владел еще заговорным словом древним -- пусть искаженным временем, но искренним, от сердца к сердцу идущим. Все меньше остается душ, где оно могло бы прорасти. Слово разбивается о броню -- и само же броней сковывает. Больно, больно мне слышать слово нынешнее -- бесчувственное, легкое, что пустой орех, который катится гремя по свету. Обречены мы собирать обманки трескучие вместо жар-цвета -- и обманывать себя и других. Мы забыли, забыли себя. А забыть -все равно что умереть. Ну как тут не застонать: кому повем печаль мою, кого призову к рыданью?..

Антонов сгорбился, замолчал. Улыбнулся виновато:

-- Ну вот, а теперь мне бы если не Одолень-травы, то хоть элементарной валерианы -- желательно в составе валокордина. Не найдется?

-- Сейчас,-- тихо сказал Егор, придвигая к Антонову "букет" и торопливо подключая датчики.-- Расслабьтесь, закройте глаза. Сейчас все пройдет.

Он включил мнемограф.

Антонов откинул голову. Черты лица его, только что скованные болью, разгладились. Он слегка улыбнулся. Прямые брови приподнялись, словно в изумлении. Какая-то дума дремала на высоком лбу. Страх, покорность, насмешка, нежность сменялись и трепетали в чертах его лица...

Вдруг Егор заметил, что третий датчик на левом виске отошел. Должно быть, потому, что лицо Антонова покрылось капельками пота. Егор осторожно приподнял датчик, протер фланелькой и, проверяя, сухой ли, прижал его к своему виску, одновременно поправляя на подлокотнике безвольно повисшую руку Антонова.

Разряд!

Тупая боль. Темнота в глазах. Мгновенное оцепение рук, шеи, чудится, даже крови в жилах. Замирает, замирает сердце. Только бы не упасть! И с небывалой быстротой и четкостью -- воспоминания, прежние, давние, забытые...

* * *

Стояло начало лета. Изгнанник спал посреди поляны, в траве, мокрой от росы или чьих-то слез. Его разбудили шорохи. Неизвестный человек шарил в траве неподалеку, что-то искал. Вот поднял большую сковороду (откуда она в траве?), осмотрел ее и нахмурился. Опять пошел кружить по поляне, поднял другую сковороду. Тяжелая печаль омрачила его лицо. Закинул голову к небу и долго смотрел на полосы рассветных лучей, протянувшиеся до самой земли. И вновь нагнулся к траве. Он был уже совсем рядом с Егором. И вот в его руках третья сковорода. Посмотрел на нее -- и зажмурился, словно глазам своим не поверил, засмеялся счастливо...

Егор сел.

-- Здравствуй, добрый человек! -- воскликнул незнакомец. Был он высок, крепок, седовлас. Много таких резких -- и разом добрых лиц видел Егор на Руси.-- Знаешь ли ты, где спал-почивал?

-- На поляне, где же еще?

-- Нет! Не на поляне, а в святом месте! Здесь колодезь поставят.

-- Откуда тебе знать?