Венок Петрии

Опосля-то я докумекала, откуда это у его: он когда тебя ругает, он ругает не потому, что злится на тебя иль ненавидит, а по доброте души своей. На самом-то деле он болесть твою материт, а не тебя. Может, оттого, что он всю свою жисть с больными вожжался, он и стал таким. И он, брат, человек, а не колода бесчувственная. Увидит он тебя, больного, несчастного, его и проймет страх за тебя, потому как душа в ем добрая. Вот он перво-наперво и должон из себя страх выгнать, ослобониться от его, а там уж за дело примется. Он костит тебя на все корки, ты пужаешься и думаешь: и что же это за человек такой? А ведь он, брат, беды, горести и лихо людское клянет, а не тебя вовсе. И как он всю ругань на тебя выльет, страх свой прогонит, смело можешь ему свою жисть доверить и ни о чем не тревожиться. Он тогда сделает тебе все в лучшем виде, и ты можешь спать спокойно.

Ноне-то он уж помер, в году так шестьдесят восьмом, думаю. Было ему тогда, кажись, за восемьдесят, но он до конца свой докторский чумоданчик из рук не выпускал.

Эх, кабы мне сразу догадаться отвести Милияну к ему, ничё бы не было. А я, дурья голова, рассудила, что тот, мол, помоложе, с им проще договориться. Глупость, она и есть глупость.

Приходит старик со своим чумоданчиком, сгорбился, насупил лохматые брови. Ну, думаю, быть грозе.

Поставил чумоданчик и сразу к Милияне; она, понятно, в кровати лежит.

Поздороваться чтоб, ни боже мой!

Сдернул одеяло.

«Ну, — говорит, — показывай. Ноги разводи».

А ей, само собой, стыдно. Мы тут стоим. Стыдно ей так-то показываться. Смотрит на нас.

А он как заорет:

«Будешь показывать, мать твою так и эдак! Или я пойду спать!»

Началось. Теперича токо держись, ишо не то будет.

Она туда-сюда, некуда деваться, развела ноги. А мы стоим посередь комнаты как истуканы.

Он одним глазом глянул. И тут же к нам повернулся.

«Что за мясник тут работал?»

От ярости весь красный стал.

Витомир стоит возле меня — точь-в-точь мальчишка, что в штаны наложил. Дай, думаю, я отвечу.

«Господин доктор, — говорю я, — я вам все объясню».

А он на меня:

«Я не тебя спрашиваю. — И кивает на Витомира. — Ну?»

«Доктор, — говорит он, видать, проснулся наконец, — мы вам все объясним».

Но думаешь, старик стал его слушать? Господь с тобой!

«У тебя, — говорит, — в армии какой чин был?»

«Поручика», — отвечает Витомир, а видать, струхнул здорово.

Тут старик как завопил:

«Поручик! Мокрая курица ты, а не поручик! Какой же ты поручик, ежели любой осел может с твоей женой такое сделать!»

Побелел Витомир. От страха рта разжать не может. Стиснул губы, точно воды в рот набрал и не удержать ее боится.

«Господин доктор, — снова я влезла, чтоб выручить как-нибудь бедолагу, — он ни в чем не виноватый».

«Твоя, что ль, работа?» — говорит он мне.

«Да нет, — говорю, — я в этих делах ничё не смыслю. Мы все вам объясним, господин доктор, вы токо спасите сначала женчину…»

Он снова на Витомира накинулся и давай орать на весь дом:

«Сорок лет учу я дур не делать этого! Сорок лет твержу дурам не ковырять себя веретеном! — Тут он пошел выражаться похлеще иных забулдыг по кабакам. — Потому как, — кричит, — это опасно. Потому как можно через это на тот свет отправиться. Потому как кладбище наше забито такими дурами, что веретеном в себя лазали! — Что правда, то правда. Тут ничё не скажешь, правда истинная. — И все впустую. Как об стену горох. Дуры стоеросовые!»

Витомир едва слово смог вставить.

«Погодите, доктор, — говорит он, — богом вас заклинаю, я об этом ничё не знал. Понятия не имел, что жена беременная. Я приехал вечером из Ш. в пол-одиннадцатого и сам ишо не знаю, что тут случилось. Пожалуйста, спасите жену, а опосля мы вам все расскажем честь по чести».

Какое там! Он и слышать не хочет.

«Нет! — говорит, — не опосля! Вы мне счас же все выкладывайте. Не то я ухожу. Я не притронусь к ей, пока не услышу, что было. Или говорите, или я ухожу!»

Вот человек, о господи, твоя воля!

Захлопнул чумоданчик и взял его в руки. Уходит, и конец.

«Но, доктор, — кричит Витомир, — да я сам ничё не знаю! Что я вам скажу, ежели сам ничё не знаю?»

«Господин доктор, — опять приходится мне встревать, — никакой это не мясник. Человек хотел помочь ей, и все. Спасите нашу Милияну, а завтра рано утром мы придем к вам и все расскажем. С начала и до конца. Ладно, а?»

Мало-помалу поутих он. Поставил чумоданчик на пол. Вроде отпустил его дьявол.

«Я, — говорит он уже потише, не кричит, — этого так не оставлю. Я уже боле не могу смотреть, как молодые и здоровые бабы умирают, а негодяи разные на их наживаются. И я ничем не могу помочь. Хватит, надоело, нет боле терпенья. Кто-нибудь сядет у меня в тюрьму. И тогда поглядим, кто ишо решится заниматься такими делами».

«Господин доктор, — говорю я ему, — Христом богом вас заклинаю, все как есть вам расскажем. Не допустите токо, чтоб погиб человек через нашу глупость».

Наконец он смилостивился. Открыл чумоданчик.

«Завтра, — говорит, — в семь утра чтоб были у меня. Обои приходите. И подпишете мне заявление. Боле я такого не потерплю».

Тут он выгнал Витомира.

«Ну-ка, — говорит, — выдь».