Венок Петрии

Вода к этому времени уж согрелась; полила я ему на руки. Составили мы два стола посередь комнаты, накрыли клеенкой. Страшно сказать, но точно покойника собрались обмывать. Перенесли туда бедную Милияну.

Вытащил он из чумоданчика свои крючья.

Опять стояла я возле Милияны, пока ее потрошили. Нет, брат, на свете никого несчастнее женчины. Литра два пота с ее сошло в тот день — сперва у Ешича, а опосля тут, под рукой Чоровича. Семь уколов Чорович в ту ночь ей сделал. И в руки, и в вены, и в зад. Всю изрешетил.

Потрошил он ее, верно, цельный час. Наконец залатал, что ли, уж и не знаю, что он ей там сделал. И все, кончил.

Господи, как уж я радовалась, что дождалась этого. А как Милияна выдержала, и понять невозможно.

Положили мы ее снова на кровать, позвали Витомира. Снова я полила Чоровичу на руки, сварила кофею.

Выпили мы по чашке, и Чорович меня домой отослал.

«Ступай, — говорит, — домой. Хватит, нагостилась».

А уж до рассвета всего ничего.

Он же, господи, и домой не ушел, остался. У их было две комнаты, он, не раздеваясь, бухнулся в другой комнате на кровать.

«Ежели что, — говорит Витомиру, — сразу меня зови».

На том я их и оставила. Пошла к себе.

Как-никак и я заслужила чуток передохнуть.

8

На этот раз все окончилось благополучно. Ночь прошла. Никто меня не позвал, с Милияной боле ничё не было. Как я ушла, она и заснула. А утром и доктор Чорович пошел к себе.

Семи ишо не было, я зашла за Витомиром, чтоб иттить в анбалаторию.

Делать неча, придется во всем признаваться. Теперича ничё не скроешь. Ежели б мы его не звали посередь ночи, может, и обошлось бы. А так нет, видел человек все, что надо.

Ну, думаю, подложила я Ешичу свинью! Но, может, ему ничё и не будет, надеюсь про себя, ведь он как-никак помочь хотел человеку, рази нет? Не сделай он того, что сделал, Милияна, может бы, и померла. Расскажу доктору Чоровичу все как есть, что ж он, не поймет рази, не может такого быть, чтоб не понял. Ведь так?

Пришли мы в анбалаторию, но, правда, припозднились — пока я привела ребят от соседки, пока покормила их, уже и восемь, — пришли, значит, мы, а нас там, господи, твоя воля, уж и не ждут.

«Вы мне не нужны, — говорит Чорович. — Все, что мне надо было, я уже узнал. Пущай теперича доктор Ешич перед судом отвечает. — Видал, все узнал! — Грех врачам заниматься такими вещами, какими занимаются одни мошенники и негодяи».

«Дак ведь, — говорю, — доктор Ешич ни в чем не виноватый».

«Пущай в этом суд разбирается, а я не буду. Я врач, а не милиционер».

«И кто же это вам, — спрашиваю, — так все хорошо рассказал?»

«Полексия, — говорит. — Полексия мне все рассказала. И мы все записали и подписали, как положено».

Подумать токо, откудова ей-то знать?

«А откудова, скажи, бога ради, — спрашиваю я его, — она-то может знать? Как-никак я была с Милияной все время, не она. Откудова ей знать про доктора Ешича?»

«Все она знает, — говорит Чорович. — Не хуже вас знает. Спрашивайте сами, ежели не верите. До свиданья».

И оставил нас в ожидальной. Ушел.

До свиданья так до свиданья. Что тут будешь делать?

Вышли мы с Витомиром из анбалатории не солоно хлебавши. В голове у нас все так перемешалось, что про то, как Полексия Милияну мяла, мы ни слова не сказали.

Что ж это будет, господи помилуй и спаси? Вот беда так беда! Как быть? Как доктору Ешичу в глаза смотреть? Молишь его помочь тебе по-человечьи, а опосля его милиция призывает.

А эта ведьма Полексия видал, что натворила. Ей-богу, никогда о таком и слыхать не слыхала. И в мыслях не держала, что такое может быть на белом свете.

Как вечор вернулись мы с Милияной из Брегова и в доме суматоха поднялась, она, понятно, струхнула. Переполошилась. Что она Милияне сделала и что с ей может быть, это ей известно, но зачем я-то здесь? С Милияной что будет, то будет, об этом у ей голова не болит. Но вдруг та мне все рассказала?

Сильно я ее, видать, напужала. Вдруг все выйдет наружу и милиция за ее возьмется?

Вот она и решила во что бы то ни стало вызнать, что за стенкой деется. Не дознается, конец ей придет.

А промеж их, я тебе сказывала, одна стена. И вот — а я про то ничё не знала — ежели взять кастрюлю, приставить ее дном к стенке, а к ей ухо приложить, все услышишь, ровно и стены нет. Как в телефон.

Знать бы мне об этом заране, я бы что придумала. К себе бы увела Милияну, что ли. Но я-то знать не знала.

Полексия так и сделала. Кастрюля, стена, ухо: все слыхать.

Всю ночь она слушала, что за стеной деется, и все услышала. Как я уложила Милияну в постель, и как приехал Витомир, и как ей посередь ночи худо стало, и как прибежал доктор Чорович. Слышала, что он делал и что нам говорил. И как грозился, слышала.

Тут, господи, она ишо пуще напужалась. Старик-то ведь сказал, что найдет того, кто с Милияной учинил такое. Слово дал, что в тюрьму засадит. Плохо дело. Милияна — раскидывала она умом — наверняка все ему скажет. Чего ей таиться? А не она, так я расскажу. Все и выйдет наружу.

Пропала ты, Полексия, ни за понюшку табаку. Поймали тебя, как лису в курятнике.