Венок Петрии

И понятно, как это завсегда с людьми бывает, она уж видела, как милиционер везет ее в Забелу. Сидит она с им в вагоне, а уж те двери, что снаружи легко открыть, а изнутри не откроешь, настежь распахнуты. Пожалте, госпожа Полексия. Ждем тебя, госпожа ведьма. И пока ты будешь там томиться в четырех стенах, эти здесь будут себе жить припеваючи.

Испужалась она, говорю тебе, до смерти. Но Полексия была б не Полексия, ежели б оставила все так, как есть.

Что делать, думает она. Я так просто не дамся. Держите карман ширше. Я вам покажу, где раки зимуют.

Пойду-ка, мол, я, придумала она, с утра пораньше в анбалаторию, да так, чтоб вас упредить. И скажу доктору Чоровичу, что все это учинил Ешич. Как оно и есть. Я же к этому делу никакого касательства не имела. Доктор Чорович знает, я у многих баб детей примаю, а к тому же он бреговских лекарей на дух не выносит, он мне поверит. И тогда посмотрим, кто кого.

Как решила, так и сделала. И вышло все, как она надумала, ей-богу!

Доктор Чорович рассказ Полексии принял за чистую монету. Как она сказала, он так все и записал. Не стал допытываться, откудова она про это прознала и могло ли чего быть по-другому. И кто знает, может, из-за той больницы он и рад был, что так получилось.

И все. Как записали, так и пошло в суд. Теперича и захочешь, назад не вернешь.

9

И вот идет день за днем, Милияна полегоньку поправляется, прошло время, и совсем поправилась. А там, глядишь, все мы в суд повестки получили.

Господи, думаю, что мне, несчастной, теперича с доктором Ешичем делать? Ни сном ни духом невиноватому человеку такую беду на голову обрушила! Как же я ему в глаза погляжу?

Думала, может, пойти к ему. А вдруг он разговаривать со мной не захочет? Вдруг и на порог не пустит: пошла вон, скотина! Ничё путного придумать не могу. Все ни к черту не годится.

И вот — то ли так сделать, то ли эдак, хорошо ли то, хорошо ли это — дождались, слава богу, и суда. А я так ничё и не придумала, так и не знаю, на что решиться.

Собрались мы в тот день в колидоре суда в Ш.

Сидим с Витомиром в сторонке. А наискосок супротив нас сидит Полексия.

И так и стреляет в нас глазами.

«Добрутро, Петрия», — говорит и вроде бы даже улыбается.

Доброе тебе утро, думаю, токо не здесь, а на кладбище, сука проклятая.

Пришел доктор Ешич. Бледный такой, ровно цельную ночь гулял гдей-то. И не подходит к нам, туда-сюда шагает подале от нас. Руки за спину заложил, а, видать, пальцы-то крутит. Волнуется.

Решилась я подойти к ему.

«Доктор, — говорю, — хочу тебе сказать кой-чего. Коли захочешь меня слушать».

Он поглядел на меня, ну как на пустое место или, того хужее, как на дерьмо.

«Не надо, Петрия, ничё мне говорить. Мне здесь сегодня и без тебя много чего скажут».

Не хочет человек разговаривать. Что ж, брат, он в своем праве. Будь я на его месте, рази б стала я разговаривать? Отвернулся от меня и снова зашагал туда-сюда.

Ничё не поделаешь. Вернулась я к Витомиру.

А он-то пришел один, без Милияны. Не такая уж она теперича больная была, чтоб не приттить. Но, видать, стыдно говорить супротив человека, которого будут судить за то, что он помочь ей хотел, вот она и не пришла.

Нехорошо это, брат, вышло. Как ты в беде, пособи, брат, добром прошу, а как ему надо помочь, токо тебя и видели. Одно слово, неладно они поступили.

Наконец пришел и наш черед.

Вызвали нас, ввели в залу. Доктора Ешича, помоги ему господь, тут же на черную скамью усаживают.

Он хотел им чтой-то сказать.

«Товарищ судья, — говорит, — прежде, чем начнется суд, я бы хотел обратиться к вам с просьбой».

Но они не захотели с им разговаривать. Перво-наперво садись-ка на скамью, а там и поговорим, сколько пожелаешь.

«Время для этого, — говорит судья, — у нас будет».

Сел доктор.

Первый прокурор говорил. Прочитал он заявление Чоровича — как мы вызвали его ночью и как он увидел, что Милияне кто-то плохо сделал незаконный аборт, прочитал, что Полексия ему наговорила. Она, понятно, все валила на Ешича.

Да, плохо его дело. Тюрьма, не иначе.

Начали они его выспрашивать.

Признаешь, доктор, что плохо сделал аборт? Почему взялся его делать? Как было дело? Ну-ка, рассказывай.

И, господи, набычились все.

Начал им Ешич рассказывать.

Все по порядку человек рассказывает. Как мы пришли к ему в Брегово, что Милияна носила мертвого ребенка, и что, по всему видать, кто-то его уж умертвил, и, ежели бы он не вмешался, женчина могла бы погибнуть. Ребенок был уже мертвым, аборт надо было делать за ради спасения матери.

Слушает его судья, слушает. А там и спрашивает:

«Известно ли вам, что аборты в нашей стране запрещены?»

А тогда и впрямь так было. Нельзя было ослобониться, какие бумаги ни пиши.

«Известно, товарищ судья, — говорит Ешич, — но я вынужден был на это пойтить. Случай был особенный. Ребенок погиб, и могло произойти отравление организьма, что погубило бы и мать».

«А можете вы доказать, — спрашивает судья дальше, — что ребенок в самом деле был мертвый? Смотрел Милияну кто-нибудь, окромя вас?»

Тут он его здорово поддел.