Венок Петрии

Стыд его ест, господи. Знает он, что промеж его и Милияны недавно было, знает, что вышел он перед ей негодяем, и теперича боится, как бы здесь про то не дознались. Ведь недавно он с этой Милияной разводился — я тебе про то не рассказывала, опосля расскажу, — прямо с детьми из дома выгнал, другую жену хотел привесть, да и та уж, понятно, не девушка, чай, — весь поселок про то знал, а теперича, не прошло много время, и Милияна в положении! Добром и не помирились, а он уж ей ребеночка соорудил. И когда успел? Как же ты с ей разводился, ежели сразу после того у жены снова брюхо выросло?

Да, брат, так себя мужик показал, что глаза б на его не глядели. И слышать про его ничё не хочу!

10

Тут судья меня вызывает.

«Ты Джёрджевич Петрия?»

«Я», — говорю.

«Известно тебе, Петрия, что ты должна говорить правду? Что можешь в тюрьму сесть, ежели что солжешь?»

«Известно, — говорю, — товарищ судья, я буду правду говорить!»

Я нисколечки не испужалась. О, думаю, мать твою, весь свой век от страха дрожала. Хочь один раз не буду!

«Ладно, — говорит он. — Давай тогда рассказывай».

Начала я рассказывать. Так-то и так. Так-то и так.

Рассказала все как есть, ничё не утаила, ничё не соврала.

Сказала, что бедная Милияна родила трех девочек и теперича, как снова осталась в положении, испужалась, как бы опять не родить девчонку. Как пошла она к Полексии и та взялась ослобонить ее от ребенка. Как Полексия мяла ее, а опосля, когда пуповину перекрутила и ребенка умертвила, сказала: «Роди его, милая, мальчик будет». И как мы с Милияной поехали в Брегово и я наврала доктору Ешичу, будто она стирала белье и подняла выварку на семьдесят литров и чтой-то себе повредила. А доктор Ешич увидел все тогда токо, когда открыл ее и ребенку уж ничем помочь нельзя было.

Слушает меня судья, слушает. Ни разу не оборвал. А там и спрашивает:

«Ты все сказала, Петрия? Ишо хочешь что сказать?»

«Нет, — говорю, — я все сказала».

«Хорошо, — говорит. — Спасибо, что помогла нам. Иди садись на свое место».

Вернулась я, села. Ну, думаю, ничё, все вышло, как надо, выдержала.

Судья снова к Ешичу: «Вы, доктор, встаньте». Тот встал.

«Понимаете, что могло получиться? Вы на волосок от тюрьмы были. Не будь этой женчины, никто бы вам не помог. А теперича намотайте себе на ус. Не шутите с такими вещами».

«Не буду, товарищ судья», — говорит Ешич.

«Ладно, — говорит судья, — идите, и чтоб я вас здесь боле не видел».

Тут же ослобонил человека. Послал туда, где мы сидели. Сел Ешич рядом. Отдувается, лысину утирает, счастлив, что дешево отделался. Просто не верит своему счастью!

«Петрия, — шепчет, — он в самом деле меня ослобонил?»

«Ослобонил, — говорю, — и тебя, и меня. Ежели бы он тебя осудил, и я б, кажись, вместе с тобой на отсидку пошла».

«Ладно уж, молчи, — говорит и рукой машет. — Молчи, раз выкарабкались».

А судья тем временем повернулся к Полексии.

«А ты, гражданочка, иди и садись сюда, на докторово место!»

Полексия давай возмущаться. Да как же так, да почему, да за что? Тот и слушать ее не желает. «Садись, раз говорю, и все!»

Поджала хвост ведьма, села на черную скамью, елозит по ней, чисто у ей шило в заднице. Говорит ей судья:

«Ты, Полексия, слышала, что здесь говорили? Ты Милияну мяла или нет? Витомир и эта вот Петрия правду сказали?»

Она подняла глаза, и пялится на его, и рот платочком утирает.

«Да не совсем, товарищ судья».

«Полексия, — говорит судья, — ты мне скажи по-человечески: правду они сказали или нет, и мы тогда разом все и покончим. Или ты хочешь, чтоб я сначала велел милиции тебя арестовать и малость подержать, а опосля собрать новое заседание с новыми свидетелями? Тогда уж мы и Милияну вызовем, и доктора Чоровича приведем, и будем судить тебя не токо за то, что ты с Милияной сделала, но и за то, что невинного человека облыжно обвинила, и осудим тебя крепче, чем сейчас бы осудили».

Она знай на его пялится как баран на новые ворота.

«Да, — говорит, — товарищ судья, хотелось мне ее выручить. Она, бедная, со своим мужем Витомиром плохо живет, это все знают, спросите кого угодно, коли мне не верите, вот она и испужалась, как бы он опять ее не прогнал. Раз уж он ее прогонял. Но такого, понятное дело, не должно бы случиться, видать, чтой-то мне подкинули, напакостить захотели».

«Это ты оставь, — говорит судья. — Примем во внимание, что ты сама призналась, Полексия. Лучше так, чем начинать сейчас следствие, оно бы, верно, ишо кой-какие вещи открыло. Всем встать».

Мы встали.

«Именем народа, — говорит судья, — суд приговаривает Полексию Милосавлевич к десяти месяцам тюремного заключения. Решение пошлем тебе, Полексия, по почте, ты можешь его обжаловать. А теперича можно расходиться».

И все, суд окончился. Полексии — тюрьма! Там тебе и место, сука.

Дело сделано.

Она, само собой, подала жалобу. Но и жалоба ей не помогла, села-таки в тюрьму.

И отсидела десять месяцев, день-деньской курила, говорят. А мы десять месяцев спокойно жили.

11