Венок Петрии

В страшных муках помер мой муж. Места себе не находил от боли. И до больницы, когда дома был, так же вот мучился. Как схватит его, рубаху и исподники, прости, на себе в клочья раздирал, ничем его не удержишь.

Доктор сказал, у его печень вся сгнила, и такая боль от того была, что сердце разорвалось. Они там не думали, что он так скоро помрет, надеялись, годок-другой протянет. Но сердце не выдержало, прямо-таки лопнуло. Треснуло, говорят, как мешок, когда надуешь его и об стену шваркнешь. Такой у его вид, говорят, был.

И когда принес мне Стоян весть, какую не дай бог никому получить, я сразу к мужу свому помчалась. В Брезовицу в дирекцию заскочила, грузовик заказала, чтоб за мной пришел, а сама первым поездом — в Белград.

Ночью, понятно, никуда не сунешься, а рано утром нашла я свого бедного Мису. Он уж в мертвецкой лежал, теперича его место там было.

Дала я человеку, что там работал, одежу, что с собой привезла. Много время не прошло, зовет. Привел меня во внутрь, показать хотел, что он все, что я принесла, надел.

Тычет пальцем: «Вот трусы, вот майка», — а я на Мису гляжу, оторваться сил нет.

Да, было ему чего страшиться! Ни один человек не пожелал бы, чтоб его видели таким, каким я Мису свого застала.

Лежит он одетый, а сам желтый, тощий, одни одеревеневшие голяшки от человека остались, даже тут видно, как все на ем висит. И как там они не прятали — а они не очень-то, господи, и прятали, какое им дело, что у тебя на душе, — сразу видать, что они его, как рыбу, потрошили. И тут не довелось мне его оберечь.

Показывает мне служитель, что он на его надел, рубаху оттянул, а я промеж пальцев вижу, что мужу-то весь живот изрезали и толстой бечевкой, какой крестьяне торбы латают, сметали. И желтая голова под картузом тоже, похоже, вся раскроенная. Макушку малость в сторону сдвинули, лоб с седым чубом набекрень съехал, вроде как картуз у гуляки. А левый глаз, видать, вовсе вынули, нету его там, а веки той же бечевкой иглой сапожной сметаны. Да и левый висок внутрь вдался, и от этого все лицо скривилось, ровно он тебе, мертвый, подмигивает, поддеть тебя хочет.

Я тогда не сразу поняла, откуда такое. Спрашиваю служителя:

«Господи, что это с им было? Перацию что ль делали? Как же меня-то не спросили?»

«Не было никакой перации, — говорит, — вскрывали его. Студенты его мертвого глядели. Чтоб знать, от какой болести помер. На это разрешенья не спрашивают. Кто здесь помирает, всех режут».

«Эх, — говорю, — люди, люди, ни к живым ни к мертвым нет у вас уваженья. Надобно было его резать, так хочь бы все на место поставили, а не шлепали куда ни попадя, будто не человек перед вами, а дохлая скотина. Видал, что сделали!»

Но служителю что? Он небось ко всему привыкший. Ему дела нет, что человека изуродовали.

«Теперича, — говорит, — ему красота без надобности. Поздно ты от его красоты требуешь».

Вижу я, мне здесь боле делать неча. Надо гроб покупать. Чтоб, как придет грузовик, так сразу и ехать.

Пошла я в город, купила гроб — деньги у меня с собой были, вернулась, а машины нет как нет. Опосля-то я узнала, заплутались они, насилу нашли нас.

Поднялась я напоследок в палату. Порасспросить людей, как Миса мой помер.

Не заслужил он такой смерти! Возьми я его тогда домой, никогда бы он так не помер. Всю жисть маялся он со своей ногой и помер так, будто кто нарочно захотел и под конец унизить его и побольней обидеть. Вот как помер мой Миса.

Человек он был чистый, опрятливый, боже сохрани, чтоб он, и больной, под себя сходил; никогда не терял себя. Да и там, в больнице, уж и с кровати почти не подымался и совсем при смерти был, а от судна, прости, отказывался. Утку, малую нужду справлять, ту брал. Няньки ему подавали, а судно ни в какую не хотел.

«Коли уж вовсе, — говорил, — сил не будет доковылять туда, где положено этим делом заниматься, тогда лучше сразу концы отдам, а вонь в постели разводить не стану, не хочу, чтоб люди от меня носы воротили».

Так он, господи помилуй, и помер.

В ту ночь не вовремя ему приспичило.

А он, бедный, совсем уж слабый был. Из последних сил поднялся. Долго стонал и кряхтел, пока сесть в кровати смог.

Тут один из больных проснулся от его стонов и говорит:

«Милосав, чего ты мучишься, позови сестру, она тебе судно принесет».

Не захотел Миса звать сестру.

«Не надо, — говорит, — я сам как-нибудь».

И вот, еле живой, взял свой костыль, что висел на спинке кровати, и побрел в колидор — одна нога вовсе плетью висит, другая посля перации чуть держит.

А уборная там далеко, в другом конце колидора. И он, пока подымался с кровати, пока ковылял, должно, вовсе из сил выбился. Сердце и не выдержало.

Время идет, а его все нет. Тут больной, что проснулся, видит, неладно дело, подождал чуток и стал сестру звать.

Конешно, не сразу он ее дозвался, она, верно, спала. Пришла она в палату, затормошилась, побежали они искать Мису, а он уж мертвый.