Венок Петрии

Дело было так, как на духу тебе скажу.

Как Каменче-то сказал, что это дорогая вещь, я и взялась думать, кого бы спросить. И вспомнила: письмоносец Стоян! Вот кто мне покупателя найдет.

Человек он молодой, сорока нет, а всех наперечет знает. Десятилетний мальчонка с Бучины спустится или восьмидесятилетний дед, он и фамилию и имя назовет, не задумается. Он наверняка знает, кто б у меня скрипку купил.

Начала его выглядывать. Когда в Нижнее Окно письмо кому приходит, он в обед закрывает почту и в сандалиях, они у его на одном большом пальце держатся, шлепает вниз по моей улице.

Гляжу как-то, идет — не торопится. Рубаха на брюхе и на заду барабаном, ноги короткие ставит враскоряку, все равно как с коня сошел. Сумка висит через плечо, а толстыми руками размахивает, будто косой косит.

«Эй, Стоян, — позвала я его. — Загляни на минутку. Ты куда идешь?»

А он, когда с бабами разговаривает, и сам под бабу начинает говорить. Шутейно.

«Иду, — говорит, а сам смеется, — в Нижнее Окно посылку отнести. На почте убралась, на базар сходила, все, что надо купила, посылку занесу — и все дела».

Поднесла я ему рюмочку, холодной воды, варенья.

«Ты, — спрашиваю, — знаешь, что Миса у меня на скрипке играл?»

«Знаю», — говорит.

«А не мог бы ты мне покупателя на ее найти? На памятник деньги нужны».

«Стоян, — говорит, — все для человека готов сделать. Найду тебе покупателя».

«Найди, — говорю. — А я уж тебя отблагодарю».

«Не беспокойся».

И пошел себе раскорякой вниз.

Не прошло и нескольких дён, слышу у моих ворот цыгане загомонили. В руках у их скрипки, трубы, а один тащит на спине огромное такое чудище — контрабасом зовется.

«Ты Петрия, жена Мисина?» — спрашивает старший. Я его знаю, кажись, Милутином его кличут.

«Я, — говорю. — А ты Милутин — регент».

Он кивнул головой.

«Меня, — говорит, — почтарь Стоян к тебе послал, скрипку поглядеть».

Мне бы сразу им от ворот поворот дать. Надо же кого прислать догадался толстозадый почтарь! Откуда бродяге цыгану сто пятьдесят тысяч взять?

«Раз так, — говорю, — входите».

Вошли они во двор, вынесла я им скрипку.

Начал он ее вертеть так, этак, струны потянул, запиликал. А играет, прости меня боже, почти как мой Миса. Тот еле-еле умел, и этот столько же.

Распустил свои губы в палец толщиной:

«Так себе скрипочка. Я думал, получше будет».

«Так себе? — говорю. — Покойный муж на ей играл, отличная скрипка, ей-богу».

Он к своим оборотился и свысока так говорит:

«Муж ейный играл! — А опосля мне. — Никак я музыкант. Мне никак лучше знать».

«Лучше, так лучше, — говорю. — Вещь ты видал: будешь брать, давай разговаривать, нет — разойдемся подобру-поздорову».

«Знаешь что, — говорит он мне, а лицо такое состроил, будто ему и разговаривать со мной тошно. — Я на таких плохих скрипках не играю, интересу нет. А вот для сына я бы, может, взял. Сколько ты за ее просишь?»

Это он, значит, хочет ее купить для того постреленка, что без штанов по улицам бегает. Готов заплатить за ее сто пятьдесят тыщ! А для тех, что постарше, отвалил бы и все двести или двести пятьдесят!

«Ну, — говорю, а уж не осмеливаюсь сто пятьдесят просить, — за сто тридцать пять тыщ отдам».

А про себя прикидываю, ежели начнет торговаться и я увижу, что всурьез хочет купить, я спущу цену до ста, а там и до девяноста. Деньги позарез нужны.

А он как вылупит на меня свои цыганские зенки.

«Ты что, в своем уме?»

Обернулся к своим дружкам и давай они хохотать-заливаться. Раззявили пасти с желтыми редкими зубами, а промеж их ишо утренняя мамалыга торчит.

Я на всякий случай спрашиваю:

«А что бы ты дал?»

Цыгане перестали смеяться. Милутин задумался.

«Ну, — говорит, — я бы дал, — а сам тянет, как бы ненароком не обмишулиться, — я бы тысяч пять дал».

О, мать твою цыганскую, ты ишо издеваться надо мной будешь!

«Давай сюда, — говорю ему и беру у его из рук скрипку. — Я лучше подарю ее какому-нибудь мальчонке. Пущай лучше он на ей учится».

Повернулась и пошла к дому.

«Слушай, погоди, — кричит, — ежели хочешь подарить, подари мне. И у меня есть дети».

«А тебе вот, — говорю, — и не подарю. Ступай-ка подобру-поздорову».

И выпроводила их на улицу.

Черт бы их побрал, думаю. И меня заодно, нашла с кем торговаться!

4

После того сна, как Миса ушел от меня недовольный, сижу я, значит, ночью в кровати и все думаю, как быть.

Надо бы придумать что. Пущай я малость запоздала и вовремя скрипку ему не положила, светопреставленья не случилось. И он, видать, неспроста мне выговаривал, он мне знак подавал, чтоб я чтой-то сделала. А вот что, самой надо придумать.

И я снова уснула и проспала себе спокойно до утра.

А утром поднялась как ни в чем не бывало. На дворе солнце.

Вожусь возле дома, вдруг вижу — идет мимо цыганка с ложками, та самая, которой я петуха свого отдала. А с ей мальчонка. Пригожий такой, курчавый цыганенок лет десяти.

Идут они, значит, и кричат на всю улицу:

«Веретена! Ложки! Миски!»

Я и думаю: надо же им как раз сегодня приттить. Давеча Миса велел мне послать ему скрипку, а утром эти тут как тут, ровно по заказу. Кто-то мне их послал, не иначе.

«Заходите, — говорю цыганке, — передохните малость. Я вас угощу».

Они вошли.