Венок раскаяния

Мы сидим в его квартире, на четвертом этаже, без лифта. Маленькая, темная квартира петербургского старьевщика. Все пылится, ветшает, рассыпается: старые концертные афиши, на которых певец — молодой, могучий; дореволюционного издания ноты романсов с именами полузабытых авторов; старинные энциклопедические книги по истории цыганских и русских романсов; фотографии Вари Паниной, Анастасии Вяльцевой, Юрия Морфесси, Веры Холодной, фотографии отца и матери. Порядок здесь навести невозможно: пианино занимает чуть не полкомнаты. Над пианино — большой тяжелый микрофон еще военных времен, который присоединен к такому же старому магнитофону. Лежат на полке и две американские пластинки с его песнями, старику прислали их года три назад, но он еще не слушал их: нет проигрывателя. А магнитофонные записи, все, что напел он за свою жизнь и что удалось сохранить, — все то невосполнимое, чему завтра не будет цены, все это лежит у него на кухне (в комнате не уместилось) — преет, рассыхается, умирает.

Его, доброго, как ребенок, и доверчивого, часто обирали. Давно исчезла знаменитая бриллиантовая звезда, серебро и мельхиор столового набора сменил алюминий, и от старой петербургской библиотеки уже немного осталось. У него было украли даже старый магнитофон, но потом отыскался. Ценности он, собственно, и не представлял, просто певец начал набирать силу, и местные завистники терзали его.

В день семидесятилетия старику в Магадан пришли горячие поздравления от Утесова, Шульженко, Раневской, Товстоногова, Баталова, дочери Шаляпина, дочерей и сына Сергея Есенина.

В этот день певец волновался как никогда. Старик несколько раз бегал то в театр, где предстоял его юбилейный вечер (как аппаратура, где будет микрофон, как стоит рояль, откуда будет свет), то к себе на четвертый этаж (благо его нынешний дом рядом), где лежал отутюженный новый костюм. Наверное, как полвека назад, он собирался выйти из дому, перекинув через руку отполированные брюки. Но когда он перед самым торжеством последний раз прибежал домой — костюма не было. Кто-то выкрал. Он успел привести в порядок старый.

Поистине, самая черная зависть — в самой маленькой, провинциальной душе.

Теперь он на пенсии. Им пользуются иногда, чтобы заманить на гастроли других знаменитых артистов (те и приезжают часто с условием, что им покажут Козина). Местные меценаты слово держат, просят старика не отказать поглядеть на него. Козин для Магадана, как для Ленинграда Эрмитаж. Знаменитые писатели, ученые, спортсмены, художники, бывая в этих краях по своим делам, тоже заглядывают мимоходом полюбопытствовать на живой экспонат, иногда поскорбеть. Иногда обещают, при случае, в Москве замолвить слово. Потом они уезжают, а он остается, снова никогда, нигде, никем не вспоминаемый вслух.

Вадим Алексеевич и мне не поверил, что я приехал именно к нему.

— Вы, наверное, в наш театр? — дважды спросил он.

Конечно, старику было бы приятно, если бы его навестил кто-то из бывших друзей. Судьбе было угодно распорядиться так, что на гастроли в Магадан приехал известный аккомпаниатор, пианист-виртуоз, который когда-то юношей из провинции осмелился войти в гостиничный номер певца и просил прослушать его; который играл по-ресторанному громко, но в котором певец почувствовал музыканта и с которым начал работать; с которым связали их потом долгие годы совместной работы, небывалого успеха; который…

Короче, он не зашел к Вадиму Алексеевичу — этот талантливый и очень осмотрительный человек.

— Я давно уже не выступаю. Но вам напою пленку, на память, — говорит благодарно старик. — Я ведь, как вы приехали, каждый вечер делаю эвкалиптовую ингаляцию. Вот сегодня голос уже получше.

Каждый день он пробовал голос.

Прежде чем бережно убрать покрывало с крышки старого пианино, прежде чем взять первые аккорды, старый тенор надевает галстук…

Один, одинок. За ним присматривает Зинаида Веретнова, соседка. Вечерами заглядывают друзья, немногие, но верные, кто-то что-то разогреет на кухне, кто-то поставит чай, помогают скоротать время.

Хозяин собой не очень занят, больше — кошками, их две, одну когда-то подобрал больную, другую — побитую, обе брошенные. Сейчас крупные, ухоженные, красивые. Точнее, одна кошка — Чуня, а другой кот — Бульдозер. «Мои дети», — говорит старик. Он накрывает им стол рядом с собой, — вместо скатерти стелет на ящик свои старые афиши, — они даже едят по-человечески: из мисок лапами берут в рот.

— Ночью Бульдозер меня во сне двумя лапами обнимет, а передними в грудь толкает: места ему, видите ли, мало. Они так привыкли ко мне. Они, наверное, думают, что я тоже кошка.

Когда старику грустно, он, отрешившись, обхватив голову руками, сидит за столом. Сзади, на крышке пианино, устраивается Бульдозер и тихо трогает лапой плечо старика. Чтобы он очнулся, не грустил.

Когда-то у Бульдозера был прообраз. Где бы ни выступал певец — на фронте или в тылу, перед рабочими или руководителями держав, он ставил рядом с собой на рояль маленькую резиновую серую кошку. Ни единого концерта не состоялось без этого талисмана. О причуде певца знал весь мир.