Венские этюды

Но перед этой исчезнувшей он бы упал на колени, снял бы с нее мокрые башмаки и чулки, отнес бы бедную на свою кровать, закрыл бы потеплее с головой, растопил бы печь пожарче, напоил бы ее чаем и сидел бы, сидел, сторожил, оберегал ее. Или сказал бы ей, как молодой священник: «Анна!» Или бы он… нет! этого бы он не сделал!

«Легкого поведения девица — voil`a tot»,[18] — сказал кто-то в кафе.

Он чувствовал, что над ним станут смеяться, если он вступится за нее. Но его возмутили эти слова, и он бы охотно сказал:

«Милостивый государь… А золотистые волосы!..» Да, таковы аргументы у любви.

Он все думал о первом слове, с которым соблазнитель обратился к ней: «Послушайте, моя красавица!..» Да, он наверно так начал… И целая жизнь была раздавлена, как муха под ударом хлопушки.

Он так представлял себе это: она идет, медленно переступая своими длинными стройными ножками, ее золотые волны заплетены в косу, она несет в своей детской душе весь механизм жизни.

Ровно в 12 часов урок музыки, ровно в час что-нибудь другое, ровно в 2, в 7, в 8… И вдруг кто-то производит во всем страшный переворот, сказав: «Послушайте, моя красавица…» Весь порядок часов и дня нарушен, и душа превращается в живой организм Этим все сказано. Она пробуждается, начинает дышать, жить независимой жизнью.

Но разве этот пошлый соблазнитель понимал все это? Он просто подумал: «Она мне нравится — я ее возьму».

— Я не могу, — сказала она, — у меня ровно в 12 урок музыки.

«Ну, в час, ну… потом…», — сказал искуситель, — «ну придите непременно!»

Попросту — новое деление времени, новый план жизненных занятий!

Ровно в 9 лежит она в своей постельке, и ей снится: «Кто-то сказал мне сегодня: моя красавица! и еще другие вещи…»

Кто-то? Мужчина сказал это, мужская сила, весь мир мужской… Мир мужчины преклонился перед миром женщины… «Минотавр» мужчина проглотил девушку…

А ей снилось: «Ровно в 12…» Ах, этот пошлый соблазнитель! Кто он был? Наверно, un rou'e…[19]

Молодой человек, сидящий в кафе, любил ее всей душой, поэтому он и думал «un rou'e». Это слово облегчало его не только потому, что оно было французское и звучало так красноречиво. Но он уже видел себя как бы спасающим ее из «бездны человеческого разврата»… Как строго и с какой грустью в то же время он бы сказал: «Анна!» если б… но это одна мечта!..

Впрочем, отчего и не мечтать?

Да, одно это слово «Анна!» должно было произвести второй страшный переворот, заново установить распределение времени, направить душу на новое, более чистое, раз уж она была — увы, слишком рано — грубо пробуждена из детского сна…

Нет, он был не настолько наивен, чтоб создавать себе фантастические картины, хотя бы и за порогом сознания, как теперь принято говорить. Но «над» порогом — он любил ее мечтательной фантастической любовью, как когда-то в детстве любил маленькую, Camille из «Les petites filles mod`eles» biblioth`eque rose.[20] Когда Camille, заливаясь слезами, сказала: «Oh, maman…» и M-m de R'ean[21] повернулась, чтоб уйти, a Madelaine закричала: «C’est moi qui l’ai fait, maman! oui, moi…»[22] — он испытывал блаженство в своем маленьком сердце, хотя Madelaine совсем не была виновата, а только приносила себя в жертву. «Camille не будет наказана… Oh, Madelaine, пожертвуй собой!», — думал он. Но кто была Camille? Выдумка M-me de S`egur, n'ee Rostopschine, biblioth`eque rose![23]

Так любил он теперь эту исчезнувшую девушку из газетной хроники, глубоко сострадая ее участи.

«15 лет, — думал он, — и это красивое сочетание цветов: золотое и карее, не говоря уже о белоснежном».

О белоснежном он думал: — Тело, как свежевыпавший снег.

В нем все твердило: «Измятый цветок божий! растоптанный колокольчик!»

Он купил себе этот номер газеты, хотя в кафе лежало не менее семи экземпляров ее.

«Какая она хрупкая и нежная, Господи! — думал он, — маленький крестик на шее, испуганные глаза…», — все это он видел перед собой.

«Желаете получить награду за доставку потерянного?» — спросил его маркер, который отличался некоторой наглостью.

«Но предмет должен быть неповрежденным» — заметил другой.

Все засмеялись.

А он мечтал: «У пруда, у тенистого пруда стоит она, может быть, закрыв лицо руками… и слово „моя красавица“ как дикая утка носится перед ней в холодном тумане… Тяжелое, кроваво-красное солнце висит над ней. Или, быть может, уже совсем темно, и она зябнет… Я иду ночью туда, где большой город обрывается, растворяется в пустыне, вижу ребенка… „Анна!“ — говорю я. Совсем просто, обыкновенным голосом говорю я это. Как говорят, „передай мне хлеб“, или „зажги лампу“. Она встает, идет мне навстречу. Как она хороша! Я вспоминаю о Нем, о Всеблагом, ласково кладу ей руку на голову и говорю: „Анна…“ Тихо. Ветер веет над полем.

Она спрашивает: „Уж поздно?“

— Анна, — говорю я, — мы все обдумаем вместе, ты ведь хорошая, чистая девочка!

Она прижимается ко мне.

— Да, — говорю я убежденно, — „ты хорошая и чистая, ты чистая“.

В этом святое исповедание.

Я отпускаю ей грех. Христос и Магдалина!

Вера — основа бытия! Если я во что-нибудь верю — оно есть!