Венский бал

Ночью накануне отъезда мы услышали взрывы. Я выбежал на улицу, но ничего разглядеть не мог. Утром мы узнали, что аэропорт закрыт. Пришлось ждать счастливого часа, когда власти смогут гарантировать нам безопасность. В полдень тоже время от времени слышались взрывы снарядов и гранат. По улицам бегали парни со стрелковым оружием и поясами из патронных лент. Мои коллеги вместе с делегацией Красного Креста поехали к градоначальнику, собираясь шифрованной радиограммой оповестить мир об отчаянно бедственном положении горожан, а я со своей командой отправился на рынок, чтобы запечатлеть ежедневный быт осажденного города. Мне было совершенно ясно, что, если в последний момент я не сумею снять что-то из ряда вон выходящее, спутниковый канал уже не заполучить. То, что аэропорт стали обстреливать как раз в то время, когда мы находились в Сараеве, было хорошим знаком. Интуиция мне подсказывала: если бы кто-то захотел показать, что он здесь хозяин, то открыл бы огонь не по зданиям, которые и без того уже разрушены, а по скоплению народа у главной артерии жизнеобеспечения города.

Я навел объектив на старуху, разложившую у своих ног несколько пучков дистрофичной моркови. И тут послышался свист и вслед за ним – взрыв. Там, где лежала морковь, зияла яма. Женщину буквально разорвало. Ларек, стоявший позади, рассыпался. Люди с криками бросились прочь. Я успел захватить бегущую толпу. Когда прибыли другие съемочные группы, перед ними были только пятна крови и убитые горем лица.

Ночью американцы бомбили одну из сербских позиций. Это был кратковременный налет. Мы насчитали шесть мощных взрывов и слышали гром артиллерии. На следующий день аэропорт открыли.

Но в Белграде я застрял. Все забронировали себе линии связи на сербском телевидении, только я не позаботился об этом. Наша трансляционная установка находилась в Загребе. Я не учел, насколько трудно будет туда добраться. Воздушное сообщение было прервано. И хотя пресс-атташе ООН заверял меня, что уже завтра я могу отправиться в Загреб вместе с колонной военного транспорта, не было никаких гарантий, что она доедет до места в тот же день. Пока ни одной машине пробиться не удалось. Для репортера нет ничего хуже ситуации, когда у него в руках отличный материал, а передать его нет возможности. Другие из взрыва на рынке, имея даже никудышные кадры, сделали бы настоящую сенсацию. У меня же на кассете был живой реальный эпизод, и я не мог запустить его. На сербском радио мне дали от ворот поворот. Связь с Веной якобы возможна только на следующей неделе. Все мощности зарезервированы. Я позвонил в Париж. Однако я не говорю по-французски. Оставалось надеяться, что первым на том конце провода окажется человек, чей английский можно понять. Даже при разговоре с сотрудниками секретариата дирекции случалось так, что, лишь прослушав несколько французских фраз, я начинал соображать, что это – попытка говорить по-английски. Зато Мишель Ребуассон великолепно владел английским, вернее, американским. Но его, к сожалению, не было в офисе. Я вытребовал номер его автомобильного радиотелефона, и тут мне повезло. Он сказал:

– Но ведь у Си-эн-эн есть трансляционная установка в Белграде.

– И они с восторгом передадут ее конкуренту?

– Мы подарим им право на разовую передачу, равную по хронометражу, а за это пусть запустят пленку через наши спутники.

Идея мне понравилась. Я поехал в контору Си-эн-эн и показал там «гвоздевой» фрагмент своего фильма. Главный соединился с Атлантой, и сделка была заключена. Но в последний момент вся затея чуть не сорвалась, так как американская и французская техника, похоже, вещи несовместимые. Париж сигнализировал о том, что изображение искажено и отсутствует звук. Наконец все наладилось. На Си-эн-эн не ограничились однократным показом страшной гибели старухи, эти кадры крутили каждый час. А в Вене подсчитывали денежные поступления.

Туда я вернулся жарким июльским днем. Город словно вымер. Только на Рингштрассе наблюдалось оживление. Фиакры и автобусы, как обычно, двигались по отведенным им полосам. Я тут же поехал к себе, на Музеумштрассе. Дверь в квартиру оказалась незапертой. Я приоткрыл ее, снова захлопнул и позвонил. Фред не вышел. Но, судя по всему, он жил здесь. В кухне – горы немытой посуды. В комнате – переполненные пепельницы. Пеплом был даже припорошен кое-где паркете запачкан ковер. Мой проигрыватель имел дефект – не мог автоматически отключаться. И продолжавшая крутиться пластинка Боба Дилана каждую секунду отрывисто крякала. Штора валялась на полу за банкеткой. Карниз был выломан из стены. Ванна по самому верху обведена каймой грязи. На кафельном полу – скомканные полотенца. Однако мой кабинет, если не обращать внимания на переставленные в ином порядке книги, выглядел как обычно. А то, что мой компьютер теперь нуждается в замене жесткого диска, я узнал только на следующий день.